Слуцкий Борис.

Доделаем эксперимент.
Проверим предложенный метод.
Пока не доделаем этот,
не нужно других перемен.

Деловито ли, воровато,
но старайся, покуда живой,
чтоб из множества вариантов
отобрала история твой.

Крепок сук был тот, где вы сидели.
Только все наследники - при деле:
ни на миг не покладая рук,
весело рубили этот сук.

Люди сметки и люди хватки
Победили людей ума -
Положили на обе лопатки,
Наложили сверху дерьма.

Мало было во мне интересу
к ритуалу. Я жил на бегу.

Из привычных критериев вырвавшись,
Обыденные мерки отбросивши,
Ставлю на завтрашний выигрыш
С учетом завтрашнего проигрыша.

Цель оправдывала средства
и - устала,
обсудила дело трезво:
перестала.

Надо было, чтоб точки отсчета
Очутились не там, где всегда,
Надо было, чтоб доски почета
Превратились в доски стыда.

Я с дисциплиной завязал,
усвоил инициативу.
Не верю в мудрость коллектива
и в святость всех его начал.

Что там пробовать метод учета,
и контроль, и еще уговор.
Ореола большого почета
палка не лишена до сих пор.

Среднее звено мечтает
облегчить свои задачи.
Все, чего им не хватает,
получить,
облегчить
свои задачи.

Планируя, не зарывайся
и от земли не отрывайся.

Скрывайся в облачной дали
и выбивайся в короли,
не отрываясь от земли.

И как подумаешь,
то, несмотря
на логику,
на всю ее амбицию,
нас информация пугала зря
и верно ободряла интуиция,

Сорок лет - это молодость старости,
самое начало конца.

И меришь не на свой аршин,
а на величие вершин.

Что меряете наш аршин
на свой аршин, в метрической системе?

Кто нокаутом, кто по очкам -
ловким ходом, оборотом пошлым
в быстром будущем и в тихом прошлом
самовыражается.

И ежели ошибочка была -
Вину и на себя я принимаю.

Он,
согласно инструкций,
в точных словах воплотил
Все,
что, согласно инструкций,
ему воплотить надлежало.

Как он мог, оторванный от практики,
кабинетный деятель, понять
первое из требований тактики:
что солдата надобно поднять.

Годы приоткрытия вселенной.
Годы ухудшения погоды.
Годы переездов и вселений.
Вот какие были эти годы.

Право выбора -
право на ответ
собственный
на вопрос любой:
если можешь, «да»,
если хочешь, «нет»,-
право встать над своей судьбой.

Ценности нынешнего дня:
уценяйтесь, переоценяйтесь,
реформируйтесь, деформируйтесь,
пародируйте, деградируйте,
но без меня, без меня, без меня.

Не ведают, что творят,
но говорят, говорят.
Не понимают, что делают,
но все-таки бегают, бегают.

Ожидаемые перемены
околачиваются у ворот.
Отрицательные примеры
вдохновляют наоборот.

Потребности, гордые, словно лебеди,
парящие в голубой невесомости,
потребности в ужасающей степени
опередили способности.

Двум столетьям вместе не ужиться -
или дилижансы, или джинсы.

Никогда не учился в школах,
только множество курсов прошел:
очень быстрых, поспешных,
скорых,
все с оценкою «хорошо».
...Ото всех переподготовок
стал он гнуч, и тягуч, и ковок.
И не знания,
только сведения
застревали в его мозгу.

Борис Слуцкий, Стихотворения, М., Худ.лит., 1989:

Место государства в жизни личности уменьшается до неприличности.

Вдохновений ложные начала, /вороха сомнительных программ -
чем меня минута накачала /- на поверку вечности отдам.

Это - мелочи. Так сказать, блохи.
Изведем. Уничтожим дотла.
Но дела удивительно плохи.
Поразительно плохи дела.
Мы - поправим, наладим, отладим...

Этот случай спланирован в крупных штабах
и продуман - в последствиях и масштабах...

Не хватало спокойствия, сосредоточенности.
Не хватало умения сжаться и замереть.
Не хватало какой-то особой отточенности,
заостренности способа видеть, глядеть и смотреть.

Б.Слуцкий: "давайте после драки помашем кулаками".

Борис Слуцкий, О других и о себе, М, Вагриус, 2005:

Художник Борис Бергер о Слуцком: вместо глаз у него гвоздики.

Ахматова - с презрением о Слуцком: это - жестяные стихи.

Д.Самойлов о Слуцком: Басам революции он пытался придать мягкий баритональный оттенок.

Надо соединить «жалостливость почти бабью» с мужским, бчазжалостным умом, остроумной язвительностью, гордостью, замкнутостью - и перед нами один из самых парадоксальных поэтов России.

Он «с удовольствием катился к объективизму».

Слуцкий вообще был рассказчиком - и в стихах, и в прозе. Как всякий хороший рассказчик, прежде всего он владеет интонацией. Интонация же как раз то, что воспроизводится труднее всего, что уходит вместе с рассказчиком - безвозвратно. «Истории по Геродоту... без вранья, но с литературной отделкой».
Каково было Слуцкому, майору запаса, пенсионеру по военной инвалидности, кавалеру болгарского ордена «За храбрость», члену партии и прочее, расставаться с мечтой о победном въезде в литературу и отматываться от ласковых стукачей, пытавшихся поймать его на слове? Каково было ему ночью прислушиваться к выстрелам входной двери в парадном и к чужим шагам по лестнице? Каково было тому, кто ощущал себя субъектом истории, попросту говоря, ее творцом, ощутить себя ее объектом?

Сочиняя по политдонесениям историю 20-й гвардейской дивизии, я установил, что здесь дважды предвосхитили потрясший Сталина подвиг Матросова. В одном случае это сделал еврей-одессит, штабной парикмахер, изгнанный за лукавство на передовую.
Долгий неприезд Димитрова в Болгарию объясняется не только тем, что он чересчур символизирует свою партию, но и тем, что он слишком крупен для такой страны. Это человек первого места - премьер, президент, диктатор.

Меня всегда удивляло - до чего крупный, упитанный народ наши генералы. Очевидно, здесь дело не только в естественном влечении в кадры рослых людей, но и в том, что двадцать лет мирного строительства, когда начальство - партийное, советское, профсоюзное - надрывалось на работе, они физкультурили и отчасти отъедались на положенных пайках.

Он (Осип Брик), работавший с самыми буйными и талантливыми головушками русской поэзии, сохранил осанку, повадки, педагогику и в кружке, сплошь состоящем из посредственностей. Однако на этот раз резец обтачивал воздух... После двух десятилетий работы с большими умами и большими безумиями Осип Максимович возился с посредственностями.

В стене литературы книги - кирпичи. Но стена не встанет без цемента, скрепляющего кирпичи, и без архитектора, придумавшего стену. Брик был цементом и был архитектором.
Сколько у меня шансов было - это я сам знаю. Больше никто. Сколько козырей, сколько возможностей. Хотел распорядиться ими получше. Как уж вышло.

Мемуарист должен быть страстен и несправедлив. Чтобы не скатиться к объективизму. Я от природы не слишком страстен и сравнительно справедлив. К объективизму качусь с удовольствием.
До меня все лавры были фондированные, их бросали сверху. Мои лавры читатели вырастили на собственных приусадебных участках.

Говорят, осознанная необходимость становится свободой. Полюбленная необходимость тоже становится чем-то приемлемым и даже приятным. Ценил (Сталина), уважал, признавал значение, не видел ему альтернативы, и, признаться, не искал альтернативы.
Мне до сих пор понятны только внешние причины успеха (Лошадей) - сюжетность, трогательность, присутствие символов и подтекстов. Это никак не объясняет успеха стихотворения у квалифицированного читателя.

Тогда я учился немаловажному искусству вычеркивания, искусству, дающемуся так редко. Поэты куда получше меня - скажем, Маяковский - его так и не освоили. Жизнь, которою я жил четыре года, была жестокой, трагичной, и мне казалось, что писать о ней нужно трагедии, а поскольку настоящих трагедий я писать не мог, писал сокращенные, скомканные, сжатые трагедии - баллады.

В собственных стихах мне нравится не средний или средне-хороший уровень, а немногочисленные над ним взлеты, не их реалистически-натуралистическое правило, а реалистически-символические исключения.
Асеев писал: Вот народ, что работает ловко и ладно, а живет хладно и гладно. И Еще: вот он мечется, мочится, мучится...

Крученых действовал за умом, не очень далеко от ума, но все же не на его территории... Крученых был отвлекающей операцией нашего авангарда, экспериментом, заведомо обреченным на неудачу.
Эренбург: поэзия - это то, что не может быть выражено другими средствами.

Эренбург более всего почитал факты. Любил теоретизироват, но факты ценил выше теорий.
Мартынов со своей полусотней латинский и полудюжиной итальянских слов радостно бросался в диспуты любой сложности. Заболоцкий, лингвистически столь же подкованный, помалкивал.

Заболоцкий и в выборе книг, подобно Рахметову, полагал, что все необходимое есть в нескольких главных книгах, что их -то и нужно знать, а читать все остальное не обязательно.

В России не стоит ругать, цитируя. Одна из главных русских традиций - традиция жалости к поруганному, униженному и оскорбленному. Даже у тех, у кого не было жалости, был интерес. Цитата запоминалась, опровержения забывались, сливались в ровный гул, хорошо оттенявший стихи.

В «За далью - даль» Твардовский вернулся к своей главной линии - реалистического мифа, современной сказки.

Писавших похоже на него Твардовский презирал. Писавших непохоже - ненавидел. В купе международного вагона он сказал Слуцкому: каково мне быть единственным парнем на деревне и чувствовать, что вокруг никого.

Заходеру, принесшему в журнал «от А до Я» - первую свою детскую вещь, Твардовский сказал: «вы думаете, мы потому не берем, что у вас фамилия не круглая? Потому что стихи - до двугривенного рубля не хватает». Умел выбирать убедительные и действенные оскорбления и применял их не без удовольствия.

Будучи прям, весел, строен, цветущ, тщателен в одежде, удивительно памятлив, работоспособен, обуреваем страстями и необычайно, остро, сильно, самостоятельно умен, Корней Чуковский в заселенном стариками Переделкине и во всей нашей малообновляющейся литературе казался путешественником во времени, путником, отбрасывавшим годы посохом.

Корней рос не как дерево, а как большой завод. Не из случайно брошенного семечка, а по обдуманному плану. Только план он сам обдумывал и сам осуществлял.

На каких людей заносил свое легкое перо Корней! Список его противников, его жертв, его оппонентов - захватывающее чтение. Всякая легкая и ранняя слава настораживала его, заставляла пустить в ход свои контрольно-измерительные инструменты. Какие люди пытались от него отшутиться! Оказалось, что с Корнеем шутки плохи... Он был прав.

В наших отношениях (с М.Кульчицким) было много компонентов подлинной дружбы - взаимный интерес, готовность помочь по-крупному, готовность посмеяться по мелочам, постоянное соревнование, взаимная надежда на будущее.

Семинар Сельвинский вел жестко, безапелляционно, с большой дистанцией. (О Симонове Сельвинский сказал - молодой человек, не произносящий 20 букв алфавита).

Дело было в надеждах, которые надо было нахлобучить, напялить на какую-либо персону.

Концепций он не любил, предпочитал факты. Постепенно выработался фасон беседы, в которой сообщалось многое, а оценивалось немногое. Объекты разговора преобладали над субъектами, и это всех устраивало.