Быков Дм Орфография

Дм_Быков_Орфография:

Такой период неизбежен в развитии любой революции, начинающей с отмены всех условностей и заканчивающей воцарением одной, самой иезуитской и нелепой, а потому наиболее соответствующей образу абсолютной власти.
Стало понятно, откуда Смутное время, получило свое название: не в безвластии было дело, а в размытости зрения, внезапно постигшей всех. Словно пелена опустилась на мир, чтобы главное и страшное свершилось втайне.
Я за неравенство, только в пределах. Иначе те, что на самом верху, и те, что в самом низу, - теряют человеческий облик.
Такое уже бывало в истории - приходили варвары и упраздняли весь уклад сложной, разветвленной жизни, которую веками строили до них.
В общем, думал я, думал - и пришел только к одному: грамотность - это свидетельство покорности. Что вот, мол, готов человек к послушанию...
Марксист‑декадент был символистом во всем. Власти он предпочитал символы власти, действиям - образы действий.
Ужасная вещь искусство, когда им занимается не предназначенный к нему человек: музы губят всех равно, но сколь обиднее гибнуть за всякую чушь...
Вечно боявшийся замкнутости и неподвижности, трех дней не способный высидеть в одном городе, Оскольцев был теперь остановлен на бегу и лишен пищи, в которой больше всего нуждался, - пищи для острых глаз и неутомимого ума. Привыкнув удерживать в голове множество тем и взаимоисключающих мнений, он томился во время монотонных и бессмысленных споров, путался в ненужных деталях и раздражался на собеседников.
Можно было поместить пролетариев во дворцы, кормить четырежды в день и купать в ваннах с розовыми лепестками, - и все равно темой их бесед оставалось бы пьянство, бабы и собственные телесные недомогания. Но можно ввергнуть интеллигента хоть в геенну - он и там немедленно поссорился бы с другим интеллигентом из‑за толкования строчки Гегеля.
Они скоро поймут, что писателей нельзя селить вместе, особенно если кормить. Недостаток корма мог бы еще сплотить на первое время, но кормленые писатели рассорятся за неделю. А идея совместного писательства хуже, чем совокупление вшестером.
Такие женщины вечно устремлены вперед, как фигуры на корабельном бушприте, - и безошибочно чувствуют, какой корабль понесет их вперед быстрее всего.
Хамы в ханов, это вы хорошо.
Нашему брату филологу трудней, чем технику: техник творит один, сидит, придумывает... А мы высекаем искру только из обмена мнениями.
Идея была в самом деле великолепна - полной своей несвоевременностью, абсолютной неуместностью и совершенной неосуществимостью.
Встретятся они еще или нет, Бог весть, но ведь бывают любовные истории, которые и без встреч длятся годами.
Стремление соединиться с ней было того же корня, что детское желание положить на музыку любимые стихи, разыграть по ролям диалог из читаемой на ночь книги, - присоединиться, присоседиться с краю к чужому триумфу. Вероятно, она не была красива в общепринятом смысле, и есть ли общепринятый смысл? Но на ней лежал отсвет, быть может, даже для нее незаметный, - который делал каждое ее слово, каждый поворот головы доказательством иной жизни, и желанием проникнуть в эту жизнь, прилепиться к ней и была на самом деле жажда обнимать, гладить, сливаться.
Пальме нельзя не расти, в этом ее предназначение. Теплице нельзя не ограничивать ее роста: не будь в ней так тесно - не было бы и так тепло, и пальма бы ниоткуда в ней не выросла. Травке нельзя не тянуться за пальмой, - но приписывать этой травке какую‑либо собственную волю и тягу к свободе могли лишь очень недалекие, люди, не чувствующие собственной истории... Сегодня дыра пробита, в теплице сквозит, стены ее шатаются... Возможно, теплицу стоило реформировать десять, двадцать, сто лет назад - но кто же в самом деле думал, что какая‑то пальма пробьет потолок, казавшийся незыблемым! Великое пророчество нашего национального гения, лишь недавно открывшееся нам в подлинном своем виде, сбывается на глазах - одно только слово следовало бы в нем заменить: «Оковы тяжкие падут, теплицы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа...» Что ж - приняла.
В Европе, на которую мы привыкли оглядываться, потому и не будет никогда ничего подобного, ее история потому и не знает бурных катаклизмов вот уже сто лет, со времени изгнания Наполеона, что демократия есть поистине безупречный механизм выращивания травки до уровня средней пальмы и принижения пальмы до роста крупной травки... Поразительно чутье Европы, которая уловила опасность революции, идущую от нового, умного поколения, - и тотчас бросила это поколение в войну, откуда оно выйдет и выбитым, и огрубелым. Люди, три года проведшие в окопах, далеко не способны к тем открытиям, прозрениям и бунтам, что люди, тридцать лет воспитываемые в теплице.
Поскольку на воцарение демократии ничто в нынешней России не указывает, вся ее будущая история предстает нам таким же чередованием болезненно‑бурных расцветов и нежданно‑жданных катастроф: пусть расцветы будут потусклее - зато и катастрофы помельче.
Странным казалось, что столько сложных, изысканных атрибутов прежней жизни враз потеряли смысл. Все они обладали ценностью только во взаимосвязи, условием существования каждой была тысяча других.
Ять слушал однажды лекцию этого профессора и поражался его импровизационному дару, почти спекулятивной легкости извлечения концепций из любых двух сведенных вместе мелочей; теперь профессор спекулировал не менее убедительно.
Проходя по рядам, Ять дивился количеству отсеянного, выброшенного за границы жизни. До этой последней правды хотел дойти враг условностей Толстой, но ему не дано было понять в остервенелом срывании покровов, что только в покровах и заключается вся прелесть, весь смысл. Персики делались неотличимы, когда их объедали до косточки, а люди делались не просто равны, но одинаковы, чуть только сквозь мишуру личных примет и смешных странностей злорадно, словно намекая на ошибку метода, оскаливалась основа.
Почему из великого смешения получилось предельное расслоение - и когда это вышло? Видимо, ничего ни с чем нельзя было смешивать: мир состоял из вещей, все более отдельных и все менее стыкующихся.
Все это были мальчики с задатками и девочки с запросами, из которых несомненно образовался бы цвет будущей государственности, если бы свободное государство не было удавлено в зародыше.
Для Ятя талант начинался не то чтобы со вкуса, - он знал, что талант и вкус часто враждуют, - но с простого, ненатужного, лучше бы иронического отношения к себе.
Ваша поэзия, думается мне, сознательно уходит от своей первостепенной задачи - гармонизировать мир, делать его выносимым, фиксировать какие‑то состояния, в которых вы могли бы узнать собственные.
Именно необходимость зарабатывать хлеб в газетах - это наследие первородного греха, если позволите, - лишила меня должной высоты взгляда.
Система его координат так безнадежно рухнула, критерии так расшатались, что жить сколько‑нибудь сознательной и активной жизнью не стало никакой возможности... Как главное его качество - безошибочное чувство фальши - могло проявляться только в присутствии этой фальши, так и оценку происходящего он мог вырабатывать только в споре, только рядом с людьми своего круга, которых никогда не бывало много, но теперь не стало совсем.
Помните анекдот, как русские подрядились строить тоннель под Ла‑Маншем? «А ну как не встретитесь? - А как не встретимся, то у вас будет два тоннеля».
И если я их под горячую руку назвал шайкой, - не отрицаю, бываю резок, ибо душой кривить не умею, - то нынешних впору назвать взбесившимся стадом. Шайка - это хоть человеческое понятие, а стадо - звериное.
Традиции сострадания к народу действенны до той лишь поры, пока народ не берет колья, не жжет книг, не гадит во дворцах!
Лишь женская интуиция в сочетании с мужским расчетом способна была постичь двойственную суть вещей. Двуполы были все явления в мире, и постижение их с однополой, убогой точки зрения лишало мир цельности.
Жизнь главного врага сложных условностей была опутана сотнями условностей более низкого порядка: человек, отказавшийся соблюдать сложные ритуалы, обречен повиноваться простым.
Литераторский цинизм кого хочешь перециничит: ты думаешь, что используешь литератора, ан глядь - он уже использовал тебя.
Говорил он просто и несколько даже дурашливо, а читал великолепно, без всякого актерства, но с куда большим, чем у лучшего актера, богатством интонаций и смыслов. Эти стихи хотелось произносить вслух - так естественна и заразительна была их интонация...
Я всегда любила людей старше себя, - просто ответила она [Ахшарумова]. - Ровесники - скука, не знают ничего... В человеке должна быть настойка. Мне кажется, больше всего я могла бы полюбить великого и галантного развратника, Казанову на склоне лет, когда он уже - библиотекарь из милости, за то, что кормят. Он бы мне рассказывал свою жизнь, я бы его слушала и руку ему целовала.
Он желал нравиться даже не по‑женски, а по‑детски, готов был врать про себя что угодно, говорить взаимоисключающие вещи, - все искренние порывы давно заместились у него желанием соответствовать читательским чаяниям.
Он знал, что на него смотрят, и старался, чтобы смотрели не зря, - одолжение столичного гастролера, милостиво согласившегося на один спектакль с провинциальной труппой.
Для оппозиции надобно видеть позицию, как говорил французский социалист Лафарг. А я позиции еще не вижу, нет, не вижу.
Ять и сам ненавидел потерянных людей, из которых словно разом выпустили воздух, - людей, стоявших на трамвайных путях, в подворотнях, попросту остановившихся среди улицы в тупой трагической задумчивости: да я ли это? и что тут делаю?
Гораздо почетнее писать для одного, нежели для сотни.
Черт знает что, думал Ять. Столица едва не взята, хлеба нет, а они отправляют в Крым пять вагонов. Странный назревает режим: на необходимое у него никогда ничего нет, а на излишнее всегда найдется. Еще немного, и я готов буду их признать своими. Удивительные вещи делают с людьми сало и коньяк!
Для экспериментов по отъему и захвату власти Крым представлялся идеальной площадкой: более кроткой и вольной местности не найти было во всей бывшей империи. Всякая власть тут была номинальной, ибо положение тихого приморского края зависело исключительно от погоды, дачников и улова.
Он мечтал, разумеется, и о более далеких путешествиях - но с годами рассудил, что с помощью Крыма и воображения увидит и поймет больше, чем в десяти трудных и дорогостоящих поездках.
В скитаниях год идет за два, особенно если боги не помогают.
Войны свои они проигрывали одну за другой - поначалу, конечно, спасали вот эти пушечки, но первые‑то их противники соблюдали какие‑никакие правила, а следующие уже ничего не хотели знать. Пока альмеки брались за оружие - а это сложнейшая была процедура, из двадцати трех примерно стадий, - те уже успевали ринуться в атаку. А ни один альмек без ритуала за меч не хватался, да и мечи у них были так себе.
Надежда парализует. Человек надеющийся живет, как иные сидят в приемной у дантиста. Он боится пошевелиться и сам не скажет, на что, собственно, уповает. Больно будет все равно. В надежде есть что‑то умоляющее.
Наблюдаем же мы за природой, никому не сочувствуя? Вот растет трава, вот осыпаются камни, и кто‑то даже гибнет - но никто не гибнет насовсем. Вот если бы мне так научиться смотреть на мир, - понимаешь, просто любуясь, не беря ничьей стороны...
Может быть, смысл только в том и заключается, чтобы перепробовать правоту, неправоту, власть, отверженность - все, что можно?
Конечно, победить в России должны были именно большевики - наиболее циничная партия, прибежавшая на готовое. Февраль был делом рук лучших товарищей, он оплачен кровью святых борцов - но вот вам цена соглашательства! Победила самая ползучая братия, гад, повторявший рельеф местности и почти невидимый на ней.
Прежде для Ятя именно собственная тяга к недеянию, невмешательству в жизнь (какое уж там насилие!) была признаком тайной ущербности; в несчастных счастливцев, способных метнуть в ближнего бомбу во имя высшей цели или перерезать ему глотку для цели низменной, он вглядывался с напряжением естествоиспытателя, но ничего, кроме твердой, плоской простоты, не обнаруживал.
Может быть, ограничивая роль церкви в жизни общества, компомпомы были не так уж и не правы, - если б только это делали не они, совсем было бы хорошо; но эти мысли он отогнал тут же. Он твердо знал с самого начала, что оправдывать их нельзя ни в чем - от частных оправданий был всего шаг до сговора с дьяволом, а лик дьявола во всей его грубой простоте рисовался Казарину ясно, стоило вспомнить о декретах, реквизициях, упразднениях и разрешениях всех мировых вопросов путем ликвидации вопрошающих. От марксизма воняло - воняло с тех еще невинных пор, когда молодые русские профессора принялись поверхностно им увлекаться...
Начав скромно, он постепенно распалился и вскоре уже сам искренне верил (как всякий хороший лектор, способный убедить любого, и в том числе себя), что в смерти Анны Васильевны непосредственно виновны комиссары.
Большинство трудоспособного населения занималось грабежом, спекуляцией и иными формами перераспределения собственности.
Чарнолуский утешал себя тем, что название перевороту дают не те, кто его совершил, а те, во имя кого он совершался.
Он умел распалить и подразнить аудиторию, знал тонкости литературной полемики и даже акустические особенности петербургских залов, но понятия не имел, как говорить с пролетариатом.
Он предпочитал о еврейском вопросе не думать, но уж очень не любил одной черты, наблюдаемой им в любом еврее: все они, когда проходила опасность, слишком явно радовались и чересчур быстро расслаблялись, - тут же начинались панибратство, заигрывания, предложения «випить» и прочая атрибутика, которую он называл «синдромом внезапно отпущенного».
Борисоглебский замолчал и внимательно вгляделся в полутемный зал. - А вы идиоты, - неожиданно и спокойно сказал он. - Идиоты и хамы, и место ваше на дне истории. Вам на коленях надо слушать, что я говорю. Вам надо в хлев, в стойло, и потому вы загаживаете все, чтобы хлев был там, где вы. Но организм выводит из себя отходы, и общественный организм тоже выведет из себя отходы.
Нельзя тащить человека силком через шестьсот лет развития искусства. Пока футуристы пришли к новой простоте, они прошли через всю сложность и через кризис ее.
Быть может, он и теорию стал придумывать для того только, чтобы замазать роковую щель, скрепить собственное расползающееся «я».
Памятник тщетному усилию иногда важней памятника высокому, удавшемуся свершению...
Мы отвыкли думать над словами. Нас отучили от этого гладкие размеры, символистские штампы и правописательные нормы. Григорий Борисоглебский вернул слову непредсказуемость. Он вернул нам медленное чтение. Он сделал авторский почерк видимым сквозь печатную строку. Устойчивые ошибки автора, прихоть его правописания говорят мне о нем больше, чем любое сочинение.
Неразбериха, истерика... толпа. Правительство не может ни черта. Ликуют одни либералы, а их я не любил никогда Это им кажется, будто была какая‑то свобода, а народ ее не уберег. Никакой не было свободы. С самого начала ждали, когда у кого‑нибудь достанет сил ударить кулаком по столу. Ну и дождались.
Рай - это когда любовница‑француженка и жена‑немка, а ад - когда наоборот.
Нет лучшего средства отдалить цель, чем борьба за нее. Большевики двадцать лет боролись за свободу, чтобы в конце концов от этой свободы отказаться... Начиная борьбу, вы автоматически перенимаете черты людей, которые вам ненавистны, и очень скоро перестаете отличаться от них, Первым гибнет то, за что вы боретесь, а без него ничто не имеет смысла.
Когда уже пройдет этот подростковый идеализм, заставляющий предполагать в дураках высшие человеческие начала!
Главное - не останавливаться, ибо Свинецкий давно уже знал, что революция не имеет никакой конечной цели, кроме себя самой.
Я уверена, что он назавтра выпустит тебя. Сколько я успела понять, у него принцип - ни один закон не должен действовать дольше суток, иначе население привыкает. Очень возможно, что завтра ты уже будешь премьером.
Они ссорятся, выясняют отношения, марают друг друга, как только могут, - а те, кого действительно надо бояться, выжидают только момента, когда им можно будет вылезти наружу. Этих я действительно боюсь - потому что для нас еще есть запреты, а для них нет.
Он любил и время, которое проклинали теперь все кому не лень, - время расшатывания устоев и прилежного усвоения пороков.
Корабельников чувствовал, что бешеную свою деятельность он не может прекратить ни на секунду именно потому, что без нее ужас захлестнет его волной и лишит рассудка. Корабельников, как ни искал, не мог найти ошибки: он все делал в согласии с убеждениями - и вышло только хуже, потому что год назад его тошнило от всего человечества, а в последние три месяца от себя самого... Каждый день приходилось мириться еще с чем‑то гнусным, и количество гнусностей обещало возрастать в геометрической прогрессии. Происходило все, о чем он мечтал, и оттого к неотступному ужасу добавлялось сознание своей к нему коренной причастности. Его уносило все дальше от него самого, и остановить это движение не было никакой надежды.
Только теперь Льговский признался себе, что до читателей ему нет никакого дела и лучше бы их не было вообще.
Происходит все‑таки просмотр прежней жизни, грехов в особенности, - и тут я вижу, что все мои грехи были не чем иным, как следствием одной небольшой ошибки, дефекта души вроде близорукости или леворукости. И вот это извлечено на свет и показано мне - то, что всю жизнь стояло на моих путях, закрывало перспективу, ссорило с людьми.
Татар победит только тот, кто проще татар, то есть тот, у кого нет даже и нации.
Жаль только, что русские так неоднородны. Есть верхний слой, чья жизнь состоит из сплошных табу; есть нижний слой, которому можно все.
Друг мой, я слишком долго пел арии мудрецов и злодеев. Доверяйте музыкантам, они всегда умеют расслышать главную тему в оркестровом хаосе! Ваша главная тема - поиск победителя; им будет тот, кто ограничен наименьшим числом условностей. Право, с русскими низами в этом смысле могут посоперничать только немцы - они жадней.
Каким счастьем было бы оставить в стране такой полуостров, на котором разыгрывается вся мировая история! Посылать сюда студентов, устраивать игры, менять власть...
Он узнал этот ритмический прибой, упорное, безостановочное повторение мысли - повтор, призванный заменить собою доказательство, ибо нельзя было доказывать то, что явилось как аксиома.
Наверное, единственный способ всегда быть правым действительно заключался в том, чтобы не признавать никакой правды, а единственный выход в бесчисленных русских противостояниях - в том, чтобы не брать ничьей стороны.
«Уйду, уйду», - думал Льговский, но думать - одно дело, в этом есть тайная услада вечно оттягиваемого окончательного решения, а уйти - совсем другое: что прощается уходящему, у которого есть еще июне передумать, того не простят ушедшему, обрубившему все концы.
Почему победили большевики, именно и только большевики? - вопрошал Арбузьев. - У эсеров было больше сторонников, у кадетов - умных вождей, у Союза Михаила Архангела - больше денег; но ни один из этих критериев не имеет отношения к выбору победителя. Победителя мы назначаем себе сами - и сами же отвечаем за собственных врагов, ибо сами и создаем их; большевики были зеркалом русского самодержавия, единственной партией, которая вполне уравнялась с ним. Зло никогда не побеждается добром - оно лишь формирует другое зло по своей мерке; это закон не нравственный, но физический, и потому стенать бессмысленно.
В борьбе, которую усиленно вело с самодержавием русское общество, деградация самодержавия и общества шла параллельно и в конечном итоге, как бывает во всякой борьбе, непримиримые враги уничтожили друг друга. Единственным исходом всякой борьбы является взаимное уничтожение борющихся.
Да вы для того только и спорите об основах, чтобы не переходить к делу.
Беллетрист был приятным спутником, особенно если подвигнуть его на одну из блестящих и темных импровизаций, смысл которых всегда ускользал, но детали были ослепительны.
На самом деле мы все про себя знаем, но не все позволяем себе сказать.
Вопрос о письменности вызвал самые бурные споры - грамотных среди крымских татар почти не было, а потому собственное мнение об орфографии имел каждый.
Могришвили был садовник, а это решает все. Из всех правителей Гурзуфа он был единственный, кто обладал народным, природным инстинктом власти - умел, когда нужно, подчиниться обстоятельствам, а когда можно - подчинить их себе. Есть вещи, которых не имитируешь, - они чувствуются; у народа и Могришвили было, если можно так выразиться, чутье друг на друга.
Как всякий истинный садовник, Могришвили знал, что программа действий не нужна и даже вредна - другие выдумают ее за тебя, прослеживая извилистый ход твоих интуитивно угадываемых действий, а в крайнем случае, изобретут задним числом в поисках оправдания для самих себя. Такое было время, - а какое было время, они выдумают, когда им надо будет оправдаться. Обо всем этом Могришвили много говорил с деревьями, населявшими его парк; он привык выступать перед ними с краткими успокоительными речами, когда обрезал или рубил. Говорить с деревом надо так, чтобы оно понимало, а понимает оно повторы, ибо привыкло к смене зимы и лета, зимы и лета - и так каждый год. Никого не надо поощрять к труду - это инстинкт труженика; так и дерево не надо поощрять к росту, ибо у дерева есть инстинкт роста. Надо только внушить дереву, что если оно принесет плоды и даст новые ветки - его не срубят, обрежут сушняк, удобрят и дадут тем самым веру в то, что оно трудилось не зря. Дороже всего в мире заведенный порядок - стоит завести его, как все начинает крутиться само собой.
Чтобы сад рос, много усилий не надо - нужно не мешать естественному порядку вещей и мешать противоестественному.
Если ты хочешь говорить по‑татарски - ищи другой город. Я грузин, но смотри - я говорю по‑русски. Ведь ты понимаешь, когда я говорю? Я тоже хочу понимать, когда говоришь ты. Я так уважаю тебя, что хочу понимать все, что ты говоришь.
Он всю жизнь мечтал об опере, потому что знал, что в настоящем городе должна быть опера, и еще потому, что музыка благородно действует на деревья. Они меньше раскидываются, растут стройней - словно дисциплина, которой подчиняются звуки, волшебным образом распространяется и на ветки.
Согласные и так согласны, зачем их смягчать? - Невозможно было понять, шутит Могришвили или говорит серьезно. - Нам не нужны мягкие согласные, нам нужны твердые согласные.
Если подумать в тишине и при настоящей музыке, все сразу находится, - говорил Грэм, слегка задыхаясь. - У меня никогда не было кабинета: к чему? В кабинете ничего не высидишь. В ходьбе можно найти ритм, а у моря можно найти тему.
Город сплошь состоит из ужасных, приплюснутых жизнью особей...
Ничто так не сплачивает, как обреченность, - все с самого начала понимали, что делают мертвое дело.
Знаете, что я недавно слышал от одного сумасшедшего математика? Чем меньше для события предпосылок, тем больше вероятность, что оно случится. Ей‑Богу, начинаю думать, что история движется по этому закону.
Новый век принес главный кошмар: что правда не одна.
Вроде бы с самого начала все шло по предугаданной им схеме - удержать распадающийся мир можно было только ценой упрощения, выбора самой простой и надежной власти; чем больше у власти было ограничений - тем быстрей она падала.
Во всякой весне бывает точка перелома, когда зима с ее геометрической ясностью окончательно сдает свои бастионы; ее имперский мрамор принимается плавиться, оседать, и ясно уже, что дальнейшее непредсказуемо. Есть две‑три ночи в году, когда мир замирает на пике равновесия - с тем чтобы низринуться в бездну перемен.
В нем было все, за что ненавидимо еврейское племя, - и ни одной черты, за которую оно ценимо даже противниками. В нем была иудейская трусость - без ума, настойчивость - без таланта, самолюбование - без страдания; он был уродлив уже сейчас - и страшно было подумать, каков будет в старости. Чутье на силу у него было безупречное: посновав между Ильичем и Бронштейном, он безошибочно выбрал Ильича. Он был из тех, кто идет в революцию с единственной надеждой взять реванш за бесчисленные унижения скудного детства и убогой юности.
Это власть невежд, - возвысил голос Хмелев, - и она будет уничтожать всех, кто хоть на мизинец выше установленного ею ранжира! Да, это власть ничтожеств, и всякий, кто знает, и любит свое дело, ей ненавистен в принципе! Такая власть никогда и ни над кем не одержит победы.
Когда в России есть власть - надо быть иностранцем, потому что власть бережет иностранцев для своих целей. Когда в России нет власти - надо быть русским, потому что всех нерусских немедленно начинают бить! Вы еще не поняли?
Это же большевики, мамма миа! - Маринелли схватился за голову. - От кого вы ждете логики?! У них левая рука не знает, что делает правая!
Раб Божий, артист императорских театров, репортер, карманный вор, какая разница? Кончились времена, когда каждый был - кто‑то. Сегодня, если жить хочешь, утром надо быть одним, вечером другим, а ночью чтоб вообще тебя не видно...
А вы что умеете? - спросил Ять, все больше забавляясь этим разговором. - Я?! - взвился Маринелли. - Я говорю на пяти европейских языках, пою на прекрасном любительском уровне, показываю фокусы, рисую валюту десяти главных стран мира, открываю предприятия, знаю рынок угля, мыла и граммофонных пластинок! Я понимаю в оружии, технике и пиротехнике! У меня друзья во всех столицах! За тридцать восемь лет жизни я объездил шестьдесят государств! Аудиенция у государя у меня сорвалась единственно из‑за Февраля!
Была блаженная пустота: ни на что другое нельзя смотреть так долго - только на море, которое само себе смысл... Океан объемлет шар земной, и хорошо там, где нет ничего, кроме воды и неба. Почему так хороши эти две пустоты в своих бесконечных разнообразиях, в немыслимых оттенках? Видимо, дело именно в абсолютной бесцельности, в полной взаимной достаточности: ты освещаешь меня, я отражаю тебя.
Странное дело - Ятю было решительно плевать на всех. Он никого больше не жалел и ни о чьей судьбе не заботился: то ли потому, что от его жалости и заботы ничего не зависело, то ли по причине спасительного отупения.
Опера есть самое бесполезное музыкальное действо, торжество чистой условности... Трудно сквозному действию удержать на себе весь этот концерт: мясо вставных номеров тяжело виснет на тоненьких ребрах фабулы.
Только теперь начинал он понимать всю сложность и многозначность процесса насыщения. В прикосновении языка к шершавой, ноздреватой поверхности хлеба, в самой его грубой фактуре было блаженство; как всякое дело, совершавшееся механически в эпоху относительного изобилия, еда стала теперь многосоставным, осмысленным ритуалом, сулившим открытия. Соленое наводило на фантазии, острое подстегивало мысль и заставляло изобретать извилистые концепции прошлого и будущего... Сладкое расслабляло, лишало воли к сопротивлению, зато внушало странное умиление. Он стал пьянеть от еды, как прежде - от водки: появлялось то же горячее возбуждение, говорливость и доброжелательность к собеседнику, та же сонливость потом.
Ять давно уже знал, что чем хуже мастеровой - тем меньше он доволен своей участью: логика ясно подсказывает, что, ежели его не слушается рубанок и валится из рук молоток, стало быть, он рожден для занятий более высоких и жизни более утонченной, которая лишь по гнусной случайности досталась другим.
поразителен был мгновенный перенос фольклорных представлений на государственную жизнь. Изначальная установка была загадочна: пойди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что.
Правительство переехало, столица теперь в Москве - к этому, впрочем, триста лет уже шло. К чему азиатской стране европейская столица? Наилучшим вариантом было бы разделение, и до этого еще может дойти: когда не могут поделить власть, надо делить страну.
Поразительна была отходчивость природы: только что все спало мертвым сном, лежало покорной серой пустыней, но едва отпустило - началась бешеная подспудная работа, зароились тайные силы, повылезли жуки, червяки, ростки, обиды, надежды и желания. Жизнь перла отовсюду как бешеная.
В принудительно отчужденном дворце мог разместиться только блошиный рынок.
Есть люди, которые всю жизнь - около искусства, они пьют его мед, но не знают его яда.
Ах, Казарин, Казарин, отвергнутый любовник, - нашел себе правду, и прислонился, и отпихивает теперь от нее всех, кто еще не втиснулся в нишку! Выплыл среди обломков корабля, ухватился за доску и ногами, ногами расшвыривает остальных: моя доска, на ней буду героически гибнуть! Прочие могут гибнуть негероически, коли уж у них так сложилось...
Петроградская торговля начала входить в колею: будущий строй ни по одному параметру не определился, действия новой власти были хаотичны и выборочны, однако эта неопределенность превратилась в динамическое равновесие, в киселеобразное ни то, ни се. Ни у кого не было сомнения, что огромный, тяжелый самолет России падает, - но он падал уже десять лет, то принимаясь бодро чихать мотором, то покорно замолкая, и в этой падающей машине началась своя жизнь, с расколами, товарообменом и книгоизданием.
Да Маркс, в сущности, и нужен был только для маскировки. Ять всегда подозревал, что на одном этом скучнейшем экономисте нельзя было закрутить всесветную бучу... Идея была ошеломляюще проста, и Ять давно догадывался именно об этом механизме русской революции: чтобы общество оправдало любой террор, ему достаточно нескольких месяцев бесконтрольной свободы - и всякий, кто дает эту свободу, сознательно или бессознательно желает именно окончательного закрепощения... В основе всякой революции лежало гениальное самосохранение системы, иногда вынужденной прибегнуть к показному саморазрушению, чтобы тем верней воспрянуть из праха, когда необходимость ее вновь окажется подтверждена. Главной задачей власти, по Луазону, было возбудить в массах желание крутых мер и тоску по сильному правителю; правитель этот будет тем сильней, чем безоглядней окажется разрушение.
Реставраторы нелюбимы толпой, а за борцами стоит правда борьбы - им‑то и будет позволено навести тут полный порядок; всякая революция для того только и нужна, чтобы дать смутьянам полномочия диктаторов и их руками сделать то, что не удавалось их врагам. Не пройдет и пяти лет, как последние романтики перестреляют друг друга, дробясь на фракции, яростно борясь, взаимно уничтожаясь и торя дорогу истинному властителю... Революция есть высшая форма передачи власти. Лучшие наследники подрастают среди ниспровергателей...
Голубело, окно, и ясней ясного было будущее: те единственные, кто нуждался в свободе, падали первыми ее жертвами. Уничтожив всех несогласных, ужесточенная власть возвращалась на покинутый престол.
Иные сидели по случайному обвинению, иные уже вышли. Брать и выпускать продолжали, ибо более дешевого способа имитировать государственную деятельность до сих пор не было изобретено.
Дождь знаменовал начало недолгого расцвета северной весны: мир был заново сотворен, омыт и запущен на новый круг.
Теперь, когда не было работы, главного из самогипнозов, придуманных человечеством, - пусть даже работы, нужной ему одному, - бессмысленность собственного существования была Ятю очевидна. Он понимал и то, что разговоры о смысле жизни бессмысленней всякой жизни, ибо для раздачи рецептов и расстановки оценок следовало подняться над человеком - а это не в человеческих силах.
Не трудитесь, Господь уже поработал. Никакого другого человека нет и быть не может, массовая переплавка рода человеческого - задача неблагодарная. Строй, который вам мечтается, исходит из идеального представления о человечестве, - но тем яростней придется вам истребить всех, кто этому представлению не соответствует, и закончится таковое истребление тем, что вы в самом деле останетесь в одиночестве. Зато для всякого рода подонков ваш строй открывает широчайшие перспективы.
Никакие запретители не перерезали столько народу, сколько честные идеалисты из святой инквизиции... Я привык думать о людях чуть хуже, чем они есть, - чтобы при столкновении с ними быть чуть милосерднее.
Есть страшный соблазн, главное обольщение - которое уж вам‑то ведомо: я говорю о соблазне лояльности. Она в России всегда - именно соблазн, с тех самых пор, как интеллигенция себе присвоила полномочия совести.
Всеобщая необязательность, леность и даже коллективное безумие, согласитесь, как‑то оправдывают нас в наших собственных глазах.
Новая власть делалась все омерзительнее. Не встречая никакого сопротивления, Ульянов‑Ленин, фигура пустая и совершенно дутая, заполнял все российское пространство.
В сущности, вся моя жизнь прошла на мосту: метался туда‑сюда... там плохо, здесь отвратительно... Сколько может продолжаться это гротескное, полосатое существование.
Тот, кто откажется подчиняться сложному, обречен подчиняться простому. Я хотел бы полной свободы, но она нужна мне лишь для того, чтобы с максимальной изобретательностью и упорством принуждать к чему‑либо самого себя. Я хотел бы измысливать себе новые и новые трудности - но так, чтобы никто не ограничивал меня в моем изощренном самомучительстве. Главное же - теперь, побывав в обоих враждующих лагерях и в обоих не ужившись, я решительно перестаю понимать, в чем между ними разница.
Ты станешь им не домом, но миром, выполнив главную задачу прямых и ясных питерских улиц: ты выпрямишь кого угодно.
После символистов немыслимы были стихи в их классическом виде - слово утратило вес; акмеисты захотели было его нагрузить - но получалась либо приключенческая проза, либо несвязное, хоть и ангельское бормотание, либо, наконец, паразитирование на усадебном романе.
Приверженность всякой правде рано или поздно приведет к крови, к делению на своих и чужих, всякая вера есть уже инквизиция... Лично я верю только в то, что нельзя никому ничего навязывать.
Вы же знаете, как мы действуем, - он перешел на быстрый, утрированный одесский говорок, - мы внедряемся ко всем и таки от всех берем лучшее... Мы внедрились к русским и таки научились у них выпить и закусить и еще попросить...
Россия, - воодушевлялся Фельдман, - это какая‑то... Христова невеста, если позволите. Земного ей мало. Потому‑то она и берет все чужое, заемное, чтобы тем верней довести до абсурда и тем доказать: и так нельзя, и этак нельзя! Надо как‑то, как еще никогда, нигде не было... а как придет это небывалое, так и опять окажется что‑нибудь вроде Пугачева. Ждем‑то Христа, а приходит то хлыст, то хлюст... то прохвост...
В конце концов, мне еще повезло: я ухожу, не успев обесцениться.
У истоков всех этих контор стояли безработные петроградские интеллигенты, торговавшие единственным своим товаром - умением пустить пыль в глаза, имитировать деятельность на пустом месте и составить наукообразный документ даже о состоянии городских мостовых.
То, что в исторической литературе получило впоследствии название красного террора и гражданской войны, было никак не борьбой за власть, но отчаянным самоистреблением страны, испробовавшей самый радикальный вариант спасения империи и разочаровавшейся в нем. И когда не осталось ни белых, ни красных, а только выжившие, - страна готова была начинать с нуля.
Чарнолуский уже заканчивал свою речь. Он изменился мало - все та же добродушная хомяковатость, многословие советского трибуна, фанфарная пышность трагикомических метафор.
В конце концов, жизнь не кончена в тридцать шесть лет. Еще не поздно попробовать заново, эмигрировав в другую азбуку.
Уголовный, или так называемый «придонный», элемент в условиях разгула свободы установит железный порядок быстрее всякой реакции, после чего по обыкновению самоистребится.
В частном письме безграмотность выглядит отталкивающе, но в государственном документе она даже трогательна.
Отвратительны, пожалуй, были одни американцы, умудрявшиеся с энтузиазмом приветствовать новую свободную Россию; не сказать, чтоб они лицемерили и на деле радовались упадку конкурента, - скорей им приятно было любое масштабное зрелище, и не может же в самом деле быть плохо людям, которые на наших глазах так красиво взлетают на воздух! С непробиваемой жизнерадостностью этой публики ничего нельзя было сделать.
Презрение победителей к побежденным было характернейшей особенностью первых лет русской революции - все получилось слишком легко, без должного сопротивления, вдобавок побежденные готовно и с опережением оправдывали любые действия победителей - и оттого победители, робкие поначалу, все больше наглели, глумились и красовались.
Все наши споры и есть, в сущности, вопрос о точке зрения на очевидные факты - в этом залог полной бессмысленности всякой полемики, но только бессмысленное и интересно. Вот почему люди по‑прежнему делятся на тех, кто повсюду отыскивает Божий вектор, и тех, кто копается в фальшивых авизо, полагая, что приближается таким образом к истине. Любопытно, что выводы, к которым приходят обе группы, часто одинаковы, но это почему‑то их не примиряет. Вероятно, для обеих слишком огорчительна мысль о том, что Божественная воля может осуществляться через фальшивые авизо.
На все это словно лег тончайший слой пыли - тут же ложившийся, впрочем, на все, становившееся советским.
А все‑таки, живи или умри, главное в нас не меняется: предсказывать он не умел. Предчувствовать - сколько угодно, а предсказывать - никогда.
Никогда не задавайте вопросов, ответы на которые вам известны.
Людям можно внушить только то, что они сами хотят услышать.
Тогда все время переезжали, страна находилась в беспрерывном движении, превратившись в одну громадную секту ходунов: когда человек боится двигаться вглубь, опасаясь увидеть там, чем он стал, - он начинает безудержную экспансию вширь.
Есть вещи, типологически присущие всем пред - и постпереворотным эпохам. Накануне переворота чувствуешь восторг и напряжение, творческий подъем и несравненную причастность мировым судьбам; после переворота приходит черед разочарования и скуки. Все это очень похоже на любовный акт и многократно описано.
Оттепели нужны только для того, чтобы легитимнее выглядели заморозки.