Юрий Карабчиевский, Воскресение Маяковского (М, 1980-1983):

Любой стих Маяковского, даже самый страстный и темпераментный, остается искусным пересказом чувства, но не его прямым выражением.
В чем состоит обида Маяковского? В равнодушии к нему окружающего мира. Мир живет отдельно, сам по себе, не торопится прославлять Маяковского, любить его и ему отдаваться. И за это мир достоин проклятья, презрения, ненависти и мести.
Слово и есть поступок поэта.
Ненависть билась в нем и металась, прорываясь то в одну, то в другую сторону. В этом было что-то несомненно истерическое. Революция явилась для Маяковского благом прежде всего в том оздоровительном смысле, что дала его ненависти направление и тем спасла его от вечной истерики.
Метафора - всегда аналогия. Но аналогия предполагает мгновенное равенство, эквивалентность чувственного восприятия.
Истина, как это часто бывает в случае жестких альтернатив, помещается где-то в иной плоскости.
Застывшая детская обида Маяковского, ненависть к могущим и имущим, месть не отдающим и не отдающимся - сплошь и рядом действительно несет в себе черты патологии. Но и цена сильных и страшных слов в его поэтическом мире снижена, во-первых, частым употреблением, постоянным доведением стиха до выкрика, до предела слышимости, где и слабые слова звучат как сильные, а сильные уже почти не выделяются.
Стихи Маяковского, каждый его образ и каждое слово, существуют в конечном, упрощенном мире. Это мир геометрических построений, рациональных логических связей и простых механических взаимодействий.
Поэтическое постижение - не анатомическое вскрытие, оно происходит не за счет разрушения оболочки, а за счет активного с ней взаимодействия.
Его форма изъяснения - декларация.
Даже в самых лучших его стихах слова нанизаны на строку, как на жесткий проволочный каркас, плотно пригнаны и прижаты друг к другу.
Образ у Маяковского - не пучок ассоциаций, а линейный последовательный ряд, в лучшем случае разветвленный на два или три заранее заданных направления.
Стихи Маяковского могут нравиться, ими можно восхищаться, их можно любить - но их нельзя пережить, они не про нас. Его стихи всегда декларация, никогда не исповедь.
Стих Маяковского выражает не столько мысли и чувства, сколько все те ухищрения и приемы, с помощью которых эти мысли выражены. Трудом и потом пахнут его строки
Отрывок всегда лучше поэмы, строчка всегда сильнее стиха. В творчестве его необходимость построения целого ощущается как тяжкая повинность, как труд, навязанный извне, нежеланный. Маяковский лучше всего - в короткой цитате, когда нет этого объединительного усилия.
Он дал советской власти дар речи. Она получила величайшего мастера словесной поверхности... На все случаи советской жизни он создал пословицу-пустословицу.
Время выражается только через личность, только через субъективное восприятие. Маяковский личностью не был. Он не был личностью воспринимающей, он был личностью оформляющей, демонстрирующей, выдающей вовне, на-гора.
Он был поэтом изобретающим. То, что он сделал,- беспрецедентно, но все это - только в активной области, в сфере придумывания и обработки. Все его розы - изобретенные.
Он уникален и неподражаем, и печать его неповторимой личности - той самой спрессованной пустоты - несут даже графоманские строки. Но и самые лучшие, самые личные - не несут ничего иного.
Обобщенный, мертворожденный словарь позволяет лишь угадывать нечто живое и личное.
Он никогда не противостоял силе, а всегда противостоял слабости. Силу же - использовал.
С тех пор, как все критерии сдвинулись с места и серая муть проникла в самые стойкие, самые заполненные души.
Это был неутомимый дезинформатор.
Эпоха великого словоблудия встретилась со своим великим поэтом и уже не расстанется с ним никогда.
Чуковский в 20 году: стихи Маяковского, несмотря на буйную пестроту его образов, отражают в себе бедный и однообразный узорчик бедного и однообразного мышления, вечно один и тот же, повторяющийся, точно завиток на обоях...
Всякий текст Хлебникова - это только заявка, образец, сообщение о возможности. Он ни к кому не обращен, никуда не движется и ни к чему не приходит... "Хлебников - не поэт для потребителя. Его нельзя читать. Хлебников - поэт для производителя". Так писал о нем Маяковский.
Бурлюк так выражал свое кредо: "Все человеческие отношения основаны только на выгоде. Любовь и дружба - это слова. Отношения крепки только в том случае, если людям выгодно друг к другу хорошо относиться".
литературный союз русских футуристов был единственным в своем роде профессиональным союзом- это был союз графоманов.
Уникальный и бесспорный талант Маяковского располагался именно в той самой области, где действовала бездарность всех остальных: в области оболочек, средств воздействия, механических разъятий и сочленений, декларативных утверждений и самохарактеристик - то есть в том рациональном, упрощенном мире, где жила его пустующая душа... Он был коронованный король графоманов и так же нуждался в их шумной свите, как они - в его несравненном величии.
Вдохновение будет выдаваться ежедневным пайком, строго отмеренными порциями.
Есть способность составлять остроты и шутки с помощью определенных известных приемов: игры слов, созвучий, совмещений несовместимого. Эта способность есть знание самих приемов, сознательное или интуитивное, и привычка, умение ими пользоваться. Это - каламбурное остроумие.
Чувство юмора - это природный талант, и оно не исчерпывается остроумием и далеко не всегда через него выражается. Юмор - явление всеобъемлющее, это не окраска и не подсветка, это способ видения, способ жизни.
Отсутствие хлеба в овощном магазине не есть недостаток.
Граница - понятие динамическое, она возникает как ощутимая реальность только при попытке ее пересечь...
В его внешности, в походке, во всех повадках присутствовал непременный театральный эффект, невзаправдашность, выстроенность, декоративность.
С самой ранней юности, или даже с детства, Маяковский конструирует себя как личность, непрерывно экспериментируя и проверяя результаты.
Маяковский был абсолютно беспомощен в обращении с любыми техническими средствами и так-таки и не смог научиться водить свой собственный автомобиль.
Это был очень скучный человек. Там, где не было эстрады, аудитории, состоящей хотя бы из одного слушателя, там, где не было объективно заданного сценария, театрализованного сюжета отношений,- там разговаривать с ним было не о чем.
Тоскливая ограниченность его кругозора еще настойчивей, чем в прямых декларациях, бросается в глаза в его многочисленных в последнее время сатирах.
Зощенковский обыватель показан так, что, кажется, ни одна деталь не потеряна, и в то же время чудесным образом сохранена огромная дистанция взгляда, непрерывная соотнесенность с миром.
Осуждение примуса и гитары в пользу трактора и духового оркестра. Что такое трактор? Большой примус. Что такое оркестр? Большая гитара.
Да и Присыпкин-Баян в его "Клопе" - не раздвоенный ли это образ автора, с нормативными разговорами о загнивающем Западе и большой тягой загнивать так же?
Поразительно, до какой степени ведущие пародийные персонажи Маяковского похожи на него самого - характером поведения, кругом интересов, стилем речи и стилем жизни. Тщеславие, доходящее до анекдота, абсолютизация высших чинов и рангов и всей атрибутики советской жизни, движение "к социализму по стопам Маркса и согласно предписаниям центра", мешанина из секса и партийной демагогии.
Не лицемерие, а неправда, маска, личина - как единственный способ существования. И действительное слияние личного с общественным - личной неправды с общественной пошлостью.
Стихотворение в этой системе понятий выступает как особый вид дезинформации и не может выражать подлинных мотивов, а может лишь сублимировать их энергию, переводя ее в нечто объективно значимое.
Он подробно документирует свою жизнь, как если бы это была жизнь страны или города.
Брик, как правило, бывал определяющим. Незаурядность его как идеолога и наставника вполне очевидна. Он был начитан, знал языки, очень точно чувствовал конъюнктуру и очень ловко умел ее использовать.
У коммунистов нет жен. Есть сожительницы - это из повести Осипа Брика.
Леф (МАФ, Реф - неважно) был одновременно и салоном, и вертепом, и штурмовым отрядом, и коммерческим предприятием.
Все знаки препинания в его произведениях, начиная с 16-го года, расставлены Бриком. Черновик всякой новой вещи он прежде всего отдавал Брику: "На, Ося, расставь запятатки"... Во время работы над поэмой "Ленин" Маяковский едва ли несколько раз раскрыл сочинения Ленина,- все необходимые материалы подобрал для него Брик. Они хорошо дополняли друг друга, и если Брик не умел писать, то Маяковский не умел читать.
Лиля Брик - переменчивая, умная, жгучая, естественная, как всякий избалованный ребенок, во всех своих капризах и порывах - была бесспорным центром внимания. На свет ее глаз, "горячих до гари", мужчины тянулись, как мотыльки.
Он хотел всеобщего обожания, убийства наповал с первого взгляда, с одного каламбура. Он ведь был пленником больших чисел. Миллион любовей, миллион миллионов любят. Между тем его пугались и с ним скучали.
Неизбежное у Маяковского протезирование там, где не хватает собственного органа.
Есть серьезное подозрение, что строй "лесенкой" был им придуман специально для замены традиционной системы пунктуации, которой он так и не выучился. При наличии знаков, расставленных Бриком, эта система становится не только ненужной, но и лишней, мешающей чтению.
Оставаясь всю жизнь переросшим застывшим подростком, он состарился уже к тридцати годам.
Поставив рацио, разум, расчет, материальную ощутимость и пользу в основу своей громогласной религии, он, как и многие подобные люди, остается в душе - не верующим, нет - но мнительным и суеверным дикарем, заклинающим все силы природы, чтоб спастись от неминуемой смерти. Он использует все способы, какие знает,- просьбы, молитвы, проклятья, лесть - чтобы уговорить, заговорить вечность... Он опасается любого ничтожества и спешит нейтрализовать любую конкуренцию, где бы она ему ни почудилась.
Есть у Катаняна забавный рассказик, называется "Сталинские лозунги". Там он прослеживает на протяжении нескольких лет почти буквальные совпадения строк Маяковского с печатными высказываниями вождя...
Он был человеком без убеждений, без концепции, без духовной родины. Декларируя те или иные крайности, он ни в чем не мог дойти до конца и вечно вынужден был лавировать.
И он, при всем своем значительном росте, выглядит мелко и суетливо. Сто семьдесят или сто девяносто сантиметров - с высоты небес ведь одно и то же.
Достоевский, первый увидевший бесовщину, увидел одну, и глаза закрывал на другую, и сам проповедовал третью.
Есенину приписывают такую эпиграмму: "Вы думаете, кто такой Ося Брик? Исследователь русского языка? А он на самом-то деле шпик и следователь ВЧК"...
Поездки на Запад ничего не меняли, магический круг был очерчен в Москве, и там же был задан угол зрения. И как не видел он под этим углом тропических звезд, так и не мог увидеть ничего такого, что бы привело его к независимым выводам.
Есенин - тот действительно пытался себя сломать, приспособить, вогнать в железную схему. У него не вышло. Потому что, при всех своих ужасных качествах, он был прежде всего живым человеком. Он действительно и отчаялся, и раскаялся, и измучил близких, и измучился сам. Но ...внутренний мир для него был важнее внешнего. Эта власть была ему не по сердцу, но и он ей был не по зубам.
Маяковский сам был всегда схемой, на любых взлетах оставался конструкцией. И наличие руководящей догмы эту конструкцию только усиливало, сообщало ей необходимую жесткость. Совесть, а тем более муки совести вообще не входили в эту систему, раскаяние было чуждым, инопланетным понятием.
Окруженность врагами не должна была его чересчур травмировать. Он всю жизнь воевал с бесчисленными врагами, действительными, а по большей части мнимыми - это был его способ существования. В этом он, как, быть может, ни в чем другом, был слепком со своего государства.
Председательствовал в похоронной комиссии Артемий Халатов, за десять дней до того приказавший вырвать портрет Маяковского из всего тиража журнала "Печать и революция".
Первая сталинская пятилетка начинает свое победное шествие. Идет процесс усреднения, унификации, перехода к взаимозаменяемости. Любая выступающая из рядов голова должна быть приплюснута или откушена.
Время солистов и лидеров кончилось, наступала эпоха комсомольских хоров. Он подлежал придавливанию и обмятию, надо было превратить его в Светлова-Кирсанова или сбросить (бросить?) с парохода современности.
И единственная его несомненная удача - "Во весь голос" - несмотря на вернувшуюся было энергию и прежнее виртуозное мастерство, звучит как заявление в высшие органы, как развернутое самооправдание.
В Плехановском ему продемонстрировали его же оружие, ему вернули его приемы: и вопросы с заранее известным ответом, и ответы, не связанные с вопросами, и уничижительные клички, и нахрап, и перекрикивание - весь демагогический арсенал, вплоть до самого последнего аргумента: незримого образа грозных органов...
Отпустите его! Это ведь только подросток. Это же вечный несовершеннолетний, он больше не будет. Отпустите его, ну хотя б на поруки,- к маме, к Брикам.
Соревнование в преданности и верности не могло быть выиграно отдельной личностью, даже такой, как он. Его выигрывала усредненная масса, безъязыкая уличная толпа, специально построенная и организованная.
"Я ни одной строкой не могу существовать при другой власти, кроме советской власти. Если вдруг история повернется вспять, от меня не останется ни строчки, меня сожгут дотла".
Мания чистоты, боязнь заразиться. Мания преследования, боязнь воров и убийц. Ипохондрия, мнительность - все эти бесконечные градусники. Мания аккуратности: педантично раскладывал вещи, каждую на свое непременное место, безумно злился, если что-то оказывалось не там, где положено. Сюда же можно отнести (а можно выделить особо) вечные занудливые придирки ко всякому обслуживающему персоналу, от ссор с собственными домработницами - до вызова директоров ресторанов и писания длинных обстоятельных жалоб.
Смерть поэта с удивительной точностью останавливает его перо на нужных словах, таких, чтобы после служили ключом и символом.
«Во весь голос» - Как бы мы ни относились к содержанию этих стихов, мы не можем не признать их поразительной силы, их абсолютной словесной слаженности. Безошибочно верно выбраны в поэме все интонационные переходы, все акценты расставлены с безоговорочной точностью, достойной великого мастера. Яркость словесных формулировок доведена до высшего пилотажа, почти все они сегодня входят в пословицу...
Лучший пример виртуозной демагогии, мастерской подгонки под заранее заданный, чисто умозрительный, вполне бумажный шаблон... Пики рифм и кавалерия острот могли быть пиками острот и кавалерией рифм, от этого мало бы что изменилось.
Самое поразительное в этой поэме - то, что в мире оболочек она совершенна. Более, чем какое-либо другое произведение, она наводит на мысль о "нечеловечьей магии", о некоей сверхъестественной силе, наполняющей пустые исходно слова. Недаром Юрий Тынянов, острый читатель, заметил как раз в связи с этой вещью, что стихи Маяковского были "единицами скорее мускульной воли, чем речи". Ни образный, ни смысловой подход не выявят главного в поэме: направленного, мощного потока энергии, почти не связанного с содержанием слов, а как бы проносящегося над ними и захватывающего все, что попадется в пути. Это уникальное произведение, где каждая строчка крылата и нет ни одной правдивой, производит жуткое впечатление.
Итак, дьявол. Антипоэт. Миссия его в этом мире - подмена. Культуры - антикультурой, искусства - антиискусством, духовности - антидуховностью. Был избран подходящий молодой человек: тщеславный, с неустойчивой робкой душой, но с высоким ростом и сильным голосом, то есть резко выделяющийся по внешним данным. За сто лет до того держателем высшего дара, носителем божественного огня, явился человек ниже среднего роста, со смешной, по сути дела фамилией. Для дьявольского замысла была необходима яркая, заметная издали оболочка и такое же яркое, значащее имя.
Самоубийство примирило с ним многих и многих и окрасило в цвет высокой трагедии каждую строчку его стихов и каждый его поступок. Он получил все возможные виды памятников, миллионные тиражи, многотомные исследования.
Три поэта: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. Каждый из них явился пародией на какие-то стороны его поэтической личности. Рождественский - это внешние данные, рост и голос, укрупненные черты лица, рубленые строчки стихов. Но при этом в глазах и в словах - туман, а в стихах - халтура, какую разве лишь в крайнем бессилии позволял себе Маяковский. Вознесенский - шумы и эффекты, комфорт и техника, и игрушечная, заводная радость, и такая же злость. Евтушенко -самый живой и одаренный, несущий всю главную тяжесть автопародии, но зато и все, что было человеческого... Все они примерно в одно время прошли через дозволенное бунтарство, эстрадную славу, фрондерство, полпредство.
Ни обостренного чувства слова, ни чувства ритма, ни, тем более, сверхъестественной энергии Маяковского - этого им было ничего не дано. Но они унаследовали конструктивность, отношение к миру как к оболочке, отношение к слову как к части конструкции.
Цветаева написала о Маяковском: "первый в мире поэт масс".
Крупной дозой Маяковского в разное время облучились и большие поэты: Пастернак, Заболоцкий. Доза, по счастью, оказалась не смертельной и лишь способствовала поэтическому иммунитету.
Как ни относиться к стихам Цветаевой, она вечно останется самой трогательной, самой больной, всем нам болящей, фигурой в русской поэзии. Она, в отличие от Маяковского, всегда подлинная, всегда единственная, с открытым, вернее сказать, обнаженным (порой до назойливости) лицом. Но одно совпадение существовало, и оно оказалось решающим. Это, конечно, роковая заданность, изначальная конструктивность мышления и особенно - отношения к слову.
Стихотворение (у Цветаевой - во втором периоде) становится целой пьесой со сложной системой знаков-ремарок, число которых порой превышает количество слов. Чтение превращается в разыгрывание спектакля. Это действие, утомительное для читателя и унизительное для поэта, поглощает все силы и все внимание, не дает почувствовать собственно стих.
Результат стиха - не зримый или звучащий образ, а звучная формула, афоризм, порой достаточно громкий и яркий, но не знающий эха и последействия...
Там, где предмет определен и ясен, проза Цветаевой точна и насыщенна. Там же, где предмет не особенно четок, где нет необходимости, а есть лишь повод,- там опять совершается насилие над словом, там слово подменено словами, там фразой, абзацем, страницей подменяется мысль. Заведенная ею пружина речи каждый раз должна раскрутиться до конца. Тайное, глубинное родство - слов и слов, слов и понятий - заменяется поверхностным, механическим - грамматическим их родством. Эта лингвистическая карусель превращает картину мира в мелькание звуков.
Бродский не только не в пример образованней, он еще и гораздо умней Маяковского. Что же касается его мастерства, то оно абсолютно... Стихи Бродского, еще более, чем стихи Маяковского, лишены образного последействия.
Есть нечто унизительное в этом чтении. Состояние - как после раута в высшем свете. То же стыдливо-лестное чувство приобщенности неизвестно к чему, то же нервное и физическое утомление, та же эмоциональная пустота. Трудно поверить, что после того, как так много, умно и красиво сказано, - так и не сказано ничего. Внутренняя логика образа почти всюду подменяется внешней логикой синтаксиса.
Эпоха Маяковского лишь декларировала отказ от высоких и сильных чувств, новая эпоха его осуществила. Глубина подмены достигла предела. Из всех жанров остается один только жанр: пародия. Все кривляются, дразнятся... Какой там Онегин, скорей электронный мозг.
Ироническая маска вместо самовыражения, грамматическая сложность вместо образной емкости, и в ответ с читательской стороны - восхищение виртуозной техникой речи вместо сотворчества и катарсиса... Похоже, что этот путь - магистральный.
Маяковский - как засасывающая воронка, всякое сближение с ним губительно. Даже трагическая его судьба есть великий соблазн и растление душ, доказательство того, что можно упорно, убежденно, талантливо служить подмене и при том оставаться уязвленным и обделенным, то есть заслуживающим безусловного сочувствия.
В сущности, он совершил невозможное. Действуя в бесплодном, безжизненном слое понятий, общаясь лишь с поверхностным смыслом слов, с оболочкой людей и предметов, он довел свое обреченное дело до уровня самой высокой поэзии. Не до качества, нет, здесь предел остался пределом, - но до уровня, считая геометрически. Его вершина пуста и гола, не сулит взгляду ни покоя, ни радости, - но она выше многих соседних вершин и видна с большего расстояния. Так будет всегда, хотим мы того или нет. В этом исключительность Маяковского, его странное величие, его непоправимая слава.