Дина Рубина, На солнечной стороне улицы:

Любая судьба к посторонним людям - чем повернута? Конспектом. Оглавлением... В иную заглянешь и отшатнешься испуганно: кому охота лезть голыми руками электрическую проводку этой высоковольтной жизни?
Восток без дурмана, что скупой без кармана.
Будто смотрит на людей издалека, в бинокль и по-всякому может увидеть - может крупно, вблизи... А может охватить человека дальней цельной панорамой , так что виден лишь силуэт и различима только походка - внаклон, вот как курица ищет просо в пыли. Но зато человеческая фигура вписана в пространство так, что глаз не разделяет вещества, из которого создано живое и неживое, вернее, все в этом пространстве, сотканном ее взглядом, делается живым, шевелящимся, теплым.
Такой человек-коммутатор, всех между собой перезнакамливает.
Все это приводило Катю в особенный восторг - когда в орбиту ее игры поневоле вовлекались посторонние, становясь статистами, подвластными ее замыслу.
Строили театр оперы и балета имени Навои пленные немцы и японцы. Один из прорабов, посмеиваясь, говорил, что японцы возмущаются качеством строительства и материалов, чуть ли не с ужасом говорят: «это здание не простоит и двухсот лет!».
Но и гораздо позже, когда стала отдавать себе отчет в истоках ненормального стремления вникнуть, внедриться... да попросту влипнуть в сюжет, - я бывала бессильна остановить самое себя на пути к любой опасной, никчемной, да и просто идиотской ситуации.
Мать была данностью, как галера, к которой раб прикован до окончания жизни. Как крепостное право, в котором родился и умрешь... Мать была частью мира, основополагающей, краеугольной.
Города должны жить долго - дольше, чем люди. Они должны меняться постепенно и величаво, строиться основательно и не наспех, улицы и площади называться раз и навсегда, памятники - стоять незыблемо. Это плохо, когда человеческая память переживает память города.
Мое созревание - то есть настаивание цыплячьего мозга на спирту и специях жизни колониальной столицы, - сопровождалось видениями.
Дипломы и прочее бряцание славы.
Никакой особой доброты во мне никогда не было. Было и есть умение ощутить чужую шкуру на плечах, окунуть лицо в чужие обстоятельства, прикинуть на себя чужую шмотку. Но это от неистребимого актерства, боюсь, чисто национального. Способность вообразить, нарисовать самой себе картинку и ею же насладиться.
С возрастом, если что и интересует меня, так это отношения человека со временем. Человек - и ускользающая, улетающая прочь, дырявая, как клочья тумана, бесформенная субстанция, которую можно высчитать и разбить на мельчайшие доли, а также описать все свои мельчайшие движения в эти мгновения (так создают бесплотную фреску на окаменевшей плоти минут и часов), но невозможно постигнуть и удержать. Убийца, которому нет определения, ибо неуловимость его вошла в поговорку.
И вот он умер, его уже нет и никогда не будет. Исчезла вероятность того, что снова когда-нибудь он проскользнет в массовке моей жизни. Как же так! - вопиет все внутри меня, - ах, меня обобрали, отняли без моего ведома мое, - значит, мое имущество, моя жизнь - тает? Кто возместит мне убыток?
Желания, почти все ее желания, в то время были настолько сильны, что смириться с любой потерей, любым недостижением желания было невыносимо.
Самый действенный способ был - обратиться к нему по-узбекски: тут он точно не выдерживал, душа смягчалась, цена падала.
За всем этим танцем обольщения покупателя он как бы забывает назвать настоящую цену. А я не тороплю события.
Уже тогда в ней проявилась эта жестокая особенность - ускользать от неживого.
Ее постоянно и интенсивно действующее воображение всегда безотказно и развлекает, и отвлекает ее, и ограждает от любых извержений мира.
Смотрит на все вокруг взглядом отстраненным, пристальным - словно послана в этот мир для определенной, причем единственной цели - стать свидетелем, да не просто - свидетелем, а оценщиком каких-то изначальных нравственных ценностей, оценщиком непредвзятым, взыскательным, беспощадным.
Империя не то, чтобы качнулась или стала осыпаться, но несколько утратила чувствительность своих щупалец. Они стали разжиматься, пока еще не выпуская колонии, но заметно ослабив хватку.
Он писал, что художница заворожена карнавалом жизни, что ее тянет к острым и гротесковым темам и ситуациям, что увлекает ее скорее не глубокий психологизм, а именно застывший психологический отпечаток на лице: маска.
Город держал свою луну на пиках своих колоколен. Чудовищно эротическое лунное поле колыхалось вокруг минаретов, восставших в ожидании предутреннего стона муэдзина. Луна подминала холмы под собой, прокатывала по ним бока. (Иерусалим).
Зависимость художников от дворцов, похоже, остается все той же, вне связи от смены империй и валют.
Ты был самым насущным, самым необходимым и поэтому самым незамечаемым - как незамечаем воздух, здоровье, солнце в южной стране. До тех пор, пока не выкачивают воздух, пока не скручивает тебя боль, пока не заходит солнце.
Когда я уезжаю куда-нибудь в предвкушении приятной поездки или возвращаюсь из удачного путешествия, всем существом стремясь скорее оказаться дома... - как странен миг слияния с местом обитания, - какая жалобная накатывает тоска, как мечется блуждающая во времени и пространстве душа, сопровождая странствующее тело!
Ее внешность вошла в прекрасную пору абсолютной, исчерпывающей полноты образа, когда лицо выражает покой и свободу от смятений молодости, от стремления непременно успеть и обязательно настигнуть... То золотое сечение возраста, краткий миг благоденствия, когда ты в ладу с временем, собственным телом и собственным лицом.