Шостакович Свидетельство

Дмитрий Шостакович, Свидетельство

 

Есть замечательная восточная притча: некий хан велел привести к себе художника, чтоб сделал его портрет. Казалось бы, простое дело. Но загвоздка в том, что хан-то был хромой. И на один глаз - кривой. Художник таким его и изобразил. И немедленно был казнен. Хан: "Не надо мне понимаешь, клеветников". Привели второго художника. Он решил, что будет умным. И изобразил хана: "Орлиные очи и обе ножки одинаковые". Второго художника тоже немедленно казнили. Хан: "Не надо мне, понимаешь, лакировщиков". Самым мудрым, как и полагается в притче, оказался третий художник. Он изобразил хана на охоте. На картине хан стрелял по оленю из лука. Кривой глаз был прищурен. Хромая нога была поставлена на камень. Этот художник получил премию.

 

Я подозреваю, что притча была сочинена не на востоке, а поближе. Хан этот списан прямо со Сталина. Сталин расстрелял несколько художников. Их сначала вызывали в Кремль, чтобы увековечили вождя и учителя. И, как видно, не угодили они вождю. Сталин хотел быть высоким. Ручки чтоб одинаковые. Всех перехитрил художник Налбандян. На его портрете Сталин, сложив руки где-то в районе живота, идет прямо на зрителя. Ракурс взят снизу. При таком ракурсе даже лилипут покажется великаном. Налбандян последовал совету Маяковского: художник должен смотреть на модель, как утка на балкон. Вот с этой позиции утки Налбандян и написал портрет Сталина. Сталин остался очень доволен. Репродукции портрета висели во всех учреждениях. Даже в парикмахерских и в банях. А Налбандян на деньги, полученные за портрет, построил роскошную дачу под Москвой, огромную, с куполами. Ее один мой ученик остроумно назвал Спасом на Усах.

 

Он был такой низенький, что не позволял никому стоять рядом с собой. Рядом, например, с буревестником М.Горьким Сталин выглядел комично. Как Пат и Паташон выглядели они. Поэтому на снимках Сталин и Горький всегда сидят.

 

…"Интернационал"- сочинение иностранное, французское. У России - французский гимн? Своего гимна родить не можем? Ну, сляпали слова. Раздали их композиторам. Хочешь не хочешь, а надо в конкурсе участвовать. Иначе дело пришьют. Скажут, уклоняешься, стервец, от ответственного задания. Ну и конечно, для многих композиторов это был шанс отличиться, влезть в историю на карачках.

 

В финал вышло пять гимнов: Александрова, Ионы Туския, Хачатуряна, мой и наш совместный. Прослушивание было в Большом театре. Каждый человек исполнялся 3 раза. Без оркестра; оркестр без хора; хор вместе с оркестром. (Надо бы озвучить и под водой - не догадались.) Исполнение было, помнится, неплохое. Прямо-таки экспортное. Хор - Ансамбля песни и пляски Красной Армии. Оркестр - Большого Театра. Жаль, что гимн нельзя было станцевать. Тогда танцевал бы, наверно, балет Большого Театра. И хорошо станцевал бы, честное слово.

 

Почему-то все тут говорили тихо. Обстановка напоминала какое-то священнодействие. Казалось, сейчас произойдет нечто чудесное. Например, Сталин родит. Ожидание чуда было написано на всех холуйских лицах. Но чуда не совершалось. Сталин если и рожал, то какие-то невнятные обрывки мыслей. Эту "беседу" поддерживать было нельзя. Можно было или поддакивать, или молчать. Я предпочитал молчать.

 

До сих пор у меня интересуются, когда я закончу оперу "Тихий Дон". А я такую оперу никогда не закончу. Потому что я ее никогда не начинал. Просто пришлось в трудный момент сказать нечто подобное. Это ведь у нас особый вид самозащиты. Говоришь, что задумал такое сочинение. Обязательно с каким-нибудь убойно звучащим заголовком. Это - чтоб тебя не побивали камнями. А сам пишешь какой-нибудь квартет. И получаешь от этого тихое удовольствие. А руководству сообщаешь, что сочиняешь оперу "Карл Маркс". Или "Молодая гвардия". Вот и простят тебе квартет. Оставят в покое. Под мощным прикрытием таких "планов" можно иногда прожить год-два спокойно.

 

Хачатурян - обидчивый. Его лучше не критиковать. Когда он сочинил для Ростроповича концерт-рапсодию, то Ростропович замечательно вышел из положения. Ему хотелось, чтоб Хачатурян кое-что исправил. Но как сказать? Обидится. И Ростропович избрал такой путь: он говорит - "Арам Ильич, Вы написали замечательное сочинение. Просто золотое сочинение. Но некоторые места получились серебряные. Надо их позолотить". В такой форме Хачатурян критику принимал. Но у меня-то нет такого поэтического дара, как у Ростроповича.

 

Сталин выбирал "челаэка", чтобы назначить этого "челаэка" руководителем Союза композиторов. Сначала Сталин, как мне известно, изучил анкеты кандидатов в руководители. Потом велел принести их фото. Разложил фото на столе. И, подумав, ткнул пальцем в изображение Хренникова: "этот". И не ошибся. Удивительное чутье было у Сталина на подобных людей. "Рыбак рыбака видит издалека".

 

Однажды Сталин позвонил в Радиокомитет, где заседали руководители нашего радиовещания. И спросил, есть ли пластинка фортепианного концерта Моцарта N23, которую он слушал по радио накануне. "Играла пианистка Юдина,"- добавил он. Сталину отрапортовали, что, конечно, есть. На самом деле ее не было. Концерт передавали из студии. Но Сталину смертельно боялись сказать нет. Никто не знал, какие будут последствия. Жизнь человеческая ничего не стоила. Можно было только поддакивать. А поддакивать надо было сумасшедшему.

Сталин велел, чтобы пластинку с концертом Моцарта в этом исполнении доставили к нему на дачу. В Радиокомитете паника. Вызывают Юдину. Собирают оркестр. Ночью устраивается срочная запись. Все тряслись от страха. Кроме Юдиной - ей море по колено. Она позднее рассказывала, что дирижера пришлось отправить домой. Он от страха ничего не соображал. Вызвали другого. Но и этот дрожал и только оркестр сбивал. Только третий оказался в состоянии довести запись до конца. Думаю, это уникальный случай в истории звукозаписи. Факт смены трех дирижеров в течение одной записи. К утру она была готова. На другой день изготовили единственный экземпляр пластинки. В исторически кратчайшие сроки. И отправили ее Сталину. Это тоже был рекорд. Рекорд подхалимажа.

Вскоре Юдина получила конверт, в который было вложено 20 000 рублей. Ей сообщили, что это сделано по личному указанию Сталина. Тогда она написала Сталину письмо. Рассказ ее звучал неправдоподобно. Но она никогда не лгала. А писала она следующее: "Я буду о вас молиться денно и нощно и просить Господа, чтобы он простил Ваши прегрешения перед народом и страной. А деньги я отдала на ремонт церкви". С Юдиной ничего не сделали. Сталин промолчал. Утверждают, что пластинка с моцартовским концертом стояла на его патефоне, когда его нашли мертвым.

Тираны и юродивые одинаковы во все времена. Читайте Пушкина и Шекспира. Слушайте Мусоргского.

 

Маяковский, как я понимаю, любил хорошо, сладко пожить. Он одевался во все самое лучшее, иностранное. Он носил немецкий костюм, американские галстуки, французские рубашки, французские ботинки. Любил всем этим хвастаться. Советские изделия Маяковский, как известно, чрезвычайно активно рекламировал в стихах... Но сам Маяковский те предметы, которые рекламировал, ни в грош не ставил. Я в этом мог убедился сам на репетициях "Клопа". Когда для Ильинского, который играл Присыпкина, надо было отыскать уродливый костюм, Маяковский сказал: "Пойдите в "Москвошвею" и купите первый попавшийся, будет то, что надо". Но эти же костюмы Маяковский воспевал в своих вдохновенных стихах. Что ж, еще один пример трагического разлада романтической мечты и действительности. Поэтический идеал, в данном случае костюм,- одно, действительность, в данном случае продукция "Москвошвея",- другое. После вычитания одного из другого остается гонорар поэта.

 

Когда на репетициях "Клопа" нас с Маяковским стали знакомить, то он протянул мне два пальца, а я ему в ответ, не будь дурак, один палец протянул. Тут наши пальцы и столкнулись. Маяковский несколько даже опешил. Потому что ему хамство всегда с рук сходило. А тут вдруг "воробей", от земли не видно, гонор выказывает. Этот эпизод мне запомнился очень хорошо.

В Маяковском сконцентрировались все ненавистные мне черты: позерство, любовь к саморекламе, страсть к роскошной жизни. И, главное, презрение к слабым и подобострастие перед сильными. Для Маяковского сила была главным нравственным законом. Он твердо усвоил одну строчку из Крылова: "У сильного всегда бессильный виноват". Только у Крылова это сказано в осуждение, с издевкой, а Маяковский данную истину принял всерьез. И поступал соответственно. Это ведь Маяковский первый сказал, что он хочет, чтобы на съездах о поэзии делал доклады товарищ Сталин.

Маяковский первый - певец культа личности. И Сталин этого не забыл. Наградил Маяковского званием "лучшего, талантливейшего". Маяковский себя сравнивал с Пушкиным, как известно. И сейчас многие всерьез его ставят вровень с Пушкиным. Мне кажется, товарищи заблуждаются. Я сейчас не говорю о таланте. Талант вещь спорная. Я говорю о поэзии. Пушкин о себе написал, что он в жестокий век восславил свободу и милость к падшим призывал. А Маяковский призывал совсем к другому. Он призывал юношество к тому, чтобы оно делало жизнь свою с товарища Дзержинского. Это все равно, как если бы Пушкин призывал своих современников подражать Бенкендорфу или Дубельту. Поэтом, в конце концов, можешь ты и не быть, но гражданином быть обязан. Так вот, Маяковский не гражданин. Он, понимаете ли, скорее лакей. И сослужил Сталину верную службу. Внес свою лепту в возвеличивание бессмертного образа вождя и учителя.

Еще Чехов говорил, что Россия - страна жадных и ленивых людей, которые ужасно много едят, пьют, любят спать днем и во сне храпят. Женятся в России для порядка в доме. А любовниц заводят для престижа в обществе. Психология у русских людей - собачья. Их бьют - они скулят. Чешут за ухом - ложатся на спинку. Чехов не любил разговоров на высокие темы. От них его тошнило.

 

Чехов, поскольку был врачом, медицину презирал. "Правила есть, а науки нет".

Чехов мог один выпить бутылку шампанского, а потом еще коньяку. И не опьянеть.

Я читаю Чехова жадно. Однажды наткнулся на рассуждение Чехова о том, что русский человек настоящей жизнью живет только до 30 лет. В юности мы спешим. Все впереди. Торопимся, на все накидываемся. Наполняем душу всем, что под руку попадет. А после 30 - в душе какой-то серый хлам. Как это удивительно точно сказано.

 

В конце концов, я хотел бы, чтобы моя жизнь была спокойной и счастливой. И тогда я вспоминаю старика Глазунова. Этого большого мудрого ребенка. Всю жизнь он думал, что умеет отделять важное от неважного. И думал, что мироздание устроено разумно. В конце жизни он, кажется, в этом усомнился. Глазунов искренне считал, что дело, которому он отдал все свои силы - русская музыкальная культура, консерватория - загублено. Это была его трагедия. Все ценности спутались, все критерии рухнули. Глазунов оказался в Париже, где его уважали, но, кажется, не очень любили. Он продолжал писать музыку, не очень понимая, для кого и для чего он ее пишет. Страшнее этого я не могу себе представить ничего.

 

Всеобщая музыкальная неграмотность - конечно, одна из причин, по которым композиторский плагиат так у нас прижился. Но, понятно, не единственная. Причин множество.  Конечно, жадность к деньгам. Но не просто жадность. А еще и уверенность, что никто не поймает. Не боятся, что схватят за руку, выставят на позор.

 

Самое страшное для композитора - потерять веру. Музыка, вообще искусство, не может быть циничным. Музыка может быть горькой, отчаянной. Но не циничной. У нас любят путать цинизм и отчаяние.

 

Причины цинизма. В их поисках, мне кажется, надо обратиться к революции. Она произвела в сознании значимого числа людей переворот чрезвычайной силы. Условия существования культурной прослойки вдруг резко изменились. Их работой, рынком была литература и искусство. И вдруг рынок поменялся… Психология современного мне интеллигента совершенно изменилась. Он был поставлен судьбой перед необходимостью бороться за свое существование со всем доступным бывшему интеллигенту ожесточением. Стало все равно, кого воспевать. И кого хулить. Такие пустяки больше не имели значения. Главное - пожрать. Мало сказать, что это циничная психология. Это психология уголовника.

 

Не всякий труд дает право человеку становиться в роль прокурора. Например, если ты всю жизнь разрабатывал проекты по созданию и усовершенствованию водородной бомбы, то вряд ли таким трудом следует гордиться. Получается грязноватый послужной список. Причастность к такому поразительному прогрессу в деле убийства должна была бы отпугивать приличных людей от поучений причастного. Но, как мы видим, не отпугивает. И даже придает этим поучениям дополнительную популярность. И пикантность.

 

Любые слова о музыке, в итоге, менее важны, чем сама музыка. Я с ужасом смотрю на людей, для которых комментарии к симфонии важнее, чем сама симфония.

 

Журналисты - это, конечно, не весь народ. Но покажи мне, какая у тебя в руках газета, и я скажу, что у тебя в мозгах. Типичный западный журналист - человек неграмотный, нахальный и глубоко циничный. Ему нужно сегодня немного заработать, а на остальное - глубоко наплевать. Каждый из таких наглецов хочет, чтоб я "смело" ответил на его дурацкие вопросы. И они очень обижаются, эти господа, когда слышат не то, что им хотелось бы.

 

Что из того, если я сообщу, что в моей 8-ой Симфонии, в ее 4 части в 4-ой по счету вариации в тактах с 4-го по 6-ой тема гармонизуется цепью из семи нисходящих минорных трезвучий? Кому это интересно? Надо ли показывать, что ты эрудит в области собственного творчества? Пример Стравинского меня не убеждает. Анализ собственных опусов он лучше бы оставил музыковедам. Лично я предпочел бы, чтоб Стравинский подробнее рассказал о людях, с которыми встречался, о своем детстве.

 

Соллертинский как-то раз сказал мне, что в русском языке к слову "правда" нет рифмы. Не знаю, правда ли это. Но действительно, правда и реклама мало друг с другом совместимы.

 

Гораздо проще поверить тому, что видишь. А видишь ведь всегда то, что хочешь увидеть. Психология курицы. Курица, когда клюет, видит одно только зерно. А больше ничего не видит. Вот она и клюет так - зернышко за зернышком. Пока ей голову не свернут. Сталин эту курицыну психологию понимал превосходно. Уж он-то знал, как с курицами обращаться. Вот они все и клевали у него из рук. Об этом, как я понимаю, не очень-то любят сейчас на Западе вспоминать. Ведь они всегда правы, великие западные гуманисты, любители правдивой литературы и искусства. Это мы всегда виноваты.

 

А прославленный гуманист Бернард Шоу? Это ведь он сказал: "Вы меня не испугаете словом "диктатор". Конечно, зачем Бернарду Шоу пугаться. Ведь в Англии, где он жил, диктаторов не было. Последним диктатором у них, кажется, был Кромвель. Шоу к диктатору просто так приехал, в гости. Это Шоу, вернувшись из Советского Союза, заявил: "Голод в России? Чепуха. Нигде меня так хорошо не кормили, как в Москве". А в это самое время голодали миллионы. И несколько миллионов крестьян умерло от голода. И ничего, все восхищаются Шоу, - какой он смелый да остроумный. У меня другое мнение на этот счет.

 

Вызвали их на встречу с иностранными туристами. Какая-то там делегация сторонников чего-то. Или, наоборот, борцов против чего-то. Таких делегаций я множество навидался. У них одно на уме - нажраться побыстрее. О таких дружеских делегациях есть меткое стихотворение Евтушенко: "Талоны на питание в руках растят друзей на всех материках".

 

Мораль ясна. Никакой дружбы с прославленными гуманистами быть не может. Я с ними - на разных полюсах. Никому из них я не верю. Никто из них ничего хорошего мне не сделал. И я не признаю за ними права задавать мне вопросы. И нотации мне читать они не смеют. Я никогда не отвечал на их вопросы. И отвечать не буду. За моими плечами - горький опыт моей серой и несчастной жизни.

Не верьте гуманистам, граждане. Не верьте пророкам и светлым личностям. Обманут ни за грош. Делайте честно свое дело. Не обижайте людей, старайтесь им помочь. Не надо пытаться спасать сразу все человечество. Попробуйте сначала спасти хотя бы одного человека. Это гораздо труднее. Помочь одному человеку, это очень трудно. Это так невероятно трудно. Поэтому появляется соблазн спасти все человечество одновременно. А при этом, по пути, неизменно оказывается, что для спасения всего человечества нужно угробить всего только пару сот миллионов человек. Пустяки, разумеется.

 

Меня окружают удивительные сюжеты. Может быть, потому что вокруг множество удивительных людей. Даже если они не очень знамениты. И эти люди больше мне помогли, чем знаменитости. У знаменитостей ведь всегда мало времени.

Иногда говорят, что "Любовь к трем апельсинам" Прокофьева - сатирическая опера. А мне ее просто скучно слушать. Все время чувствуется желание автора посмешить. А получается совсем не смешно. В "Носе" находят сатиру и гротеск. А я писал вполне серьезную музыку. В ней нет ни пародии, ни комикования. В музыке острить довольно трудно.

 

"Нос"- ужасная история, а не смешная. Разве может быть смешным засилье полицейщины? Куда ни ткнись - всюду полицейский. Шагу не ступи. Бумажки не выкинь.

 

У нас каждый знает имя Джамбула Джамбаева. У меня сын его стихи в школе учил… И все оказалось, понимаете ли, выдумкой. То есть, конечно, Джамбул Джамбаев как таковой существовал. Переводы, значит. Вот только оригиналов не было. Потому что Джамбул был, может быть, и хороший человек. Но вот поэтом он не был. То есть, может быть и был. Но это никого не интересовало. Потому что русские так называемые переводы несуществующих творений Джамбула сочинялись русскими поэтами. И они, поэты эти, даже не спрашивали у великого народного певца разрешения. А если бы и хотели спросить, то не смогли бы. Потому что переводчики ни слова по-казахски не понимали. А Джамбул ни слова не знал по-русски. Впрочем, вру. Одному слову его научили: "гонорар". Джамбулу растолковали: всякий раз, когда он подписывался (а Джамбул был, разумеется, неграмотен, но подписываться его научили, и он рисовал какую-то закорючку, которая изображала подпись.), он должен произнести это великое слово "гонорар". И тогда ему выдадут денег. И он, Джамбул, сможет купить много новых баранов и верблюдов.

Но один раз получился конфуз. Джамбула привезли в Москву. И среди прочих встреч, приемов и банкетов - устроили встречу с ребятами, пионерами. Пионеры же, окружив Джамбула, стали просить его об автографах. Джамбулу объяснили, что надо поставить свою знаменитую закорючку. Он ее рисовал, и при этом приговаривал: "гонорар". Джамбул ведь был уверен, что платят именно за подпись. О "своих" стихах он ничего не знал. И очень расстроился, когда ему объяснили, что никакого "гонорара" на сей раз не будет. И его богатство не увеличится. Как жаль, что Гоголь не успел описать это. Великий поэт, которого знает вся страна. Но который не существует.

За Джамбула трудилась целая бригада русских стихотворцев. Среди них весьма знаменитые: Симонов, например. И уж они-то конъюнктуру знали хорошо. И писали так, что вождю и учителю нравилось. Разумеется, больше всего о нем, о Сталине. Но и подручных не забывали. Например, Ежова. Песню о Ежове в свое время, помнится, очень хвалили. В ней в псевдонародном стиле восхвалялись и органы, и их славный руководитель. И выражалось такое пожелание: "И пусть моя песня разносит по миру всесветную славу родному батыру".

 

Теперь этот рассказ даже школьники знают. В результате описки в приказе возникает мифическая фигура. В рассказе эта мифическая фигура - подпоручик Киже - проходила длинную карьеру, женилась, впадала в немилость. А потом Киже становился "любимцем императора". И "умирал" в чине генерала. Торжествовала фикция. Потому что человек в тоталитарном государстве значения не имеет. Имеет значение одно - неукоснительное движение государственного механизма. Для механизма нужны только винтики. Сталин всех нас винтиками и называл. А один винтик от другого не отличается. Их легко заменить один другим.

Можно выбрать один из винтиков и сказать: "С сегодняшнего дня ты будешь - гениальный винтик". И все дружно будут считать именно этот, выбранный винтик, гениальным. На самом деле - совсем не важно, гениален ты или нет. Гением может стать каждый, если прикажет вождь. Такая психология насаждалась с остервенением. Популярная песня, которую передавали по радио каждый день по много раз, как раз и настаивала: "У нас героем становится любой".

Теперь трудно себе даже представить, какова была популярность Мейерхольда. Его знали все. Даже те, кто к театру и искусству никакого отношения не имел вообще… А потом человек исчез. Просто исчез - и все. И как будто не было его. И так длилось десятилетия. Про Мейерхольда молчали. Это было страшное, могильное молчание. Я встречал вполне образованных молодых людей, которые никогда, ничего о Мейерхольде не слышали. Его просто стерли. Как маленькую кляксу огромной чернильной резинкой. И так происходило в Москве. В столице великой европейской державы. Такое случалось с людьми, у которых была громкая мировая слава. Что ж тут говорить о провинции, о нашей Азии.

В провинции такая взаимозаменяемость, при которой человек превращался в ничто, в нуль, а нули и ничтожества выходили в большие люди, была делом привычным, повседневным. Плевым, можно сказать. И этот дух в провинции царит до сих пор.

 

Настоящие народные музыканты почти всюду были истреблены. Остались в живых единицы. Да если бы их и пощадили, все равно перестроиться так быстро, как этого требовалось власти, они не смогли бы. Умение мгновенно перестроиться - это уж достоинство профессионалов нового времени. Это качество нашей интеллигенции.

 

Поэту на стол клали русский так называемый "подстрочник" стихотворения, которого на национальном языке вовсе не существовало, то есть, это был написанный плохой прозой пересказ того, на какую тему и о чем было бы данное стихотворение, если национальный "автор" сумел бы его написать. И вот по такому пересказу сюжета русский поэт писал стихотворение, иногда действительно прекрасное. Короче, делал, как у нас говорят, из дерьма конфетку. Извините за грубость. Так вот, Пастернак или Ахматова очень мучались, когда делали подобную работу. Они считали - и совершенно справедливо - что совершают двойное преступление. Одно преступление - фальсифицируют подлинную картину. Ради денег и страха иудейски выдают то, чего нет, за якобы существующее. Второе преступление - против их собственного дарования. Они его своей эдакой переводческой деятельностью просто зарывали в землю.

 

Чайковский и Римский-Корсаков друг друга мало любили и мало в чем друг с другом сходились. Но на этот счет у них было единое мнение: писать надо постоянно. Если не пишется крупная вещь - пиши мелочи. Если вообще не пишется - оркеструй что-нибудь.

 

Выросло новое поколение национальных композиторов. Эти молодые люди получали образование в наших лучших консерваториях. Они оказались способными и честолюбивыми - два элемента, которые дают наиболее быструю химическую реакцию. Им надо было пробиваться самим. Священные дубы, увешанные орденами и медалями, им только мешали. Романа с патриархами в большинстве случаев не получалось… В общем, молодым было категорически запрещено "покушаться на святыни". Священные дубы могли и далее произрастать в полной безопасности. Болото осталось спокойным. Ничего не всплыло на поверхность. Ни одна репутация не пострадала. Ни одна грязная тайна не была разглашена.

 

Все самое ужасное уже в прошлом. Нельзя повернуть историю назад. Хорошо, что сейчас дела потихоньку исправляются. И кто станет меня слушать? Все - или почти все - заинтересованы в сохранении нынешнего положения. Я знаю точно: любая попытка радикально изменить положение окончилось бы неудачей. Несколько молодых казахских поэтов попытались разоблачить миф о Джамбуле Джамбаеве. И что же? Всем им было приказано замолчать. И вскоре справлялся очередной юбилей уже давным-давно покойного Джамбула. Причем со всей возможной пышностью - с собраниями, торжествами, речами. И с обильными возлияниями на банкетах.

 

Чехов очень музыкальный писатель. Не в том смысле, что он писал "чуждый чарам черный челн". Это плохая поэзия, и музыкального в ней нет ничего. А Чехов музыкален в более глубоком смысле. Он строил свои произведения наподобие музыкальных. Конечно, это у Чехова не нарочно получалось. Просто в построении музыкальных произведений отражается, видимо, более общие закономерности. И Чехов интуитивно эти закономерности улавливал.

 

Вообще-то литераторы, пишущие о музыке, должны бы следовать примеру А.Толстого. А.Толстой напечатал две большие статьи о моих симфониях Пятой и Седьмой. И обе статьи входят в собрание сочинений. Но мало кто знает, что на самом деле статьи написаны за него музыковедами. Их к Толстому вызывали на дачу. И они ему помогали разобраться во всех этих скрипках и фаготах. И прочих музыкальных премудростях, недоступных для графского понимания.

 

Хиндемит - настоящий музыкант, серьезный. И человек довольно таки приятный. Я немного Хиндемита знал, он приезжал в Ленинград в составе квартета. Произвел благоприятное впечатление. И музыка его такая же, как он сам. Все на своем месте, крепко сколочено. И не просто ремесло, а с настроением, со смыслом. И содержание есть. А слушать невозможно. Не дымится эта музыка, не дымится. А цыганские романсы, черт их побери, дымятся. Вот и разберись тут.

 

Кто здесь прав, кто виноват? Кто устроил так, что жизнь - одни сплошные убытки? И все внутри переворачивается.

 

Сколько больших живописцев, например, годами просиживали, не разгибая спины, за копиями. И ничего постыдного в этом не находили.

 

У Мусоргского есть великолепно оркестрованные места. Но я в своей работе греха не вижу. То, что Мусоргскому удалось, я не трогал. Но многое он сделал очень слабо, потому что не хватало ему ремесленной выучки. Каковая приобретается задницей, ею одной.

 

Под неумелость Мусоргского одна примечательная личность теоретическую базу подводила. А именно Асафьев. Но сей Борис славен был тем, что мог теоретический базис подвести подо что угодно. Он так и вертелся, как флюгер.

 

Наше дело как было, так и осталось ручной работой: никаких тебе машин, никаких приспособлений. Это - если трудиться честно, без жульничества.

 

Единомышленник - слово какое-то двусмысленное получается, будто у человека только одна мысль. Но не подберу другого.

 

У Мусоргского концепция глубоко демократичная. Народ - основа всего. Народ - отдельно, а власть - отдельно, сама по себе. Власть, которую народу навязали силой, безнравственна и в основе своей антинародна. Благие пожелания отдельных личностей тут в счет не идут. Это - позиция Мусоргского, такова же, смею надеяться, и моя позиция.  И еще меня очень задевала уверенность Мусоргского в том, что противоречие между угнетенным народом и властью непримиримо. И, значит, вечно народу жестоко страдать, мучиться, озлобляться. А власть - в попытках утвердить себя - разлагается, смердит. Впереди - хаос и государственная катастрофа.

 

Я музыкой всегда особенно гордился. Музыка человека высвечивает до дна. И она же для него - последняя надежда и последнее прибежище. И даже полоумный Сталин, зверь и палач, своим звериным чутьем в музыке это учуял. Потому ее боялся и ненавидел. Мне рассказали, что он исправно посещал "Бориса" в Большом Театре. В музыке ведь он совсем, вопреки укоренившемуся мнению, не разбирался. Сейчас я наблюдаю возрождение этой легенды, что Сталин, якобы, смыслил кое-что в изящных искусствах. Это холуйская легенда.

 

Даргомыжский и Мусоргский ввели в музыку согнутые спины и растоптанные жизни. И потому они мне дороже многих других гениальных авторов.

 

Всю жизнь меня поносили за пессимизм, нигилизм и прочие социально-опасные качества… Некрасов замечательно на подобные требования отвечает. Что, дескать, здоровое отношение может быть только к здоровой действительности.

 

Мусоргский был, наверное, самый юродивый из русских - да и не только русских - композиторов. Стиль многих его писем ужасен... И в них же - какие есть перлы. Например: "...Небо застлано серо-синими жандармскими штанами". (Это, кстати, типично питерский вид). И еще мне нравится, как Мусоргский ругается: "Мир звуков безграничен! Да мозги-то ограничены!" Или, скажем, такое выражение: "Хорошо сколоченная голова!". Но подобные остроумные замечания надо вылавливать, выковыривать из пафосных тирад.

 

Крик сам по себе, понятно, еще ничего не доказывает. Крик может быть и чисто рекламным. В цирк-шапито завлекали истошным криком. А войдешь - и полное разочарование. И все-таки я гораздо больше боюсь молчания или единодушных тошнотворных похвал.

 

Почему-то мне кажется, что все смотрят на меня. Кажется, что все перешептываются, оглядываются мне вслед. И, главное, кажется, что все ждут, когда я упаду. Или хотя бы споткнусь. И от этого у меня ощущение, что я сию минуту споткнусь.

 

Проигрыватели и магнитофоны стали доступны почти всякому. Но, тем не менее, хоть одним инструментом композитору надо владеть мастерски - фортепиано или скрипкой, или альтом, или флейтой, или тромбоном - все равно. Хоть треугольником.

 

Вероятно, это один из признаков наступающей дряхлости и некоторого размягчения мозгов. Впадаю в детство. В детстве тоже любишь сравнивать себя с великими людьми. В обоих этих состояниях, то есть в детстве и в старости, человек несчастен, потому что живет не собой, не своими жизнями, а чужими. Счастлив бываешь тогда, когда живешь только в этом мире. Мое несчастье теперь в том, что я все чаще и чаще живу чужими жизнями.

 

В "Псковитянке" особенно нравился власти финальный хор. В нем, как известно, сливаются в трогательном согласии голоса бандитов-опричников и устрашенных псковичей, а именно они совместно славят власть Ивана Грозного. Как сие вышло у свободолюбивого Римского-Корсакова - ума не приложу. На языке Асафьева это называлось "всеисцеляющее чувство конечной правоты действительности". Вот так, слово в слово. Недавно даже специально проверял. По-моему изумительная фразочка, лучшего образца возвышенной брезгливости не найти. Вся лакейская душа Асафьева тут как на подносе.

 

Я, признаться, никогда до конца не понимал, что это значит в отношении творческого человека: оптимист, пессимист. Вот я, например пессимист или оптимист? Затрудняюсь ответить. В отношении соседа моего по дому, который живет несколькими этажами выше, я, может быть, оптимист, а в отношении своей жизни я, может быть, пессимист.

 

Некоторые крупные гении и будущие прославленные гуманисты поступают в данном вопросе чрезвычайно, мягко говоря, легкомысленно, потому что сначала они изобретают смертоносное оружие и вручают его прямо в ручки тиранам, а потом пишут сопливую брошюрку. Но одно другим не уравновешивается. Водородную бомбу никакие брошюрки не перетянут. И, мне кажется, верх цинизма: запятнав себя подобными некрасивыми действиями, говорить затем красивые слова. Мне кажется, уж лучше говорить некрасивые слова, но не совершать ничего предосудительного.

 

http://www.uic.unn.ru/~bis/dsch.html